Из цикла дорожных историй
"Местные маршруты"
«Смерть страшна только со стороны, для близких людей,
но для себя смерти нет, и сам человек в себе,
как родится бессмертным, так и уходит от нас…»
Михаил Пришвин
«Это сколько ж ты, девонька, дома не была?! Почитай, лет пять. Вот она любовь окаянная, из дому на край света уведёт. А пройдёт - как вешняя вода схлынет. И куда ты с дитём, да без мужа? Тоска, как болото, засасывает. На твёрдую сушу надо выбираться – к земле родной да маменьке родной. Ну да ништо – родительница твоя долю вдовью на горбу тащит, с хозяйством справляется. Коровёнку, как ты уехала, продала. А козу держит. Так что, крестница, молочка парного козьего попьёшь, печаль и отпустит. И мальцу твоему пользительно. На БАМе вашем, слыхивала, молоко порошковое, а картошка в консервных банках ведерных, уже варёная. Разве парня на таком питании поднимешь? Ишь, он у тебя чупсовый леденчик сосёт. Лучше б морковку дала: живой витамин, нашенский, а не заморское дерьмо на палочке».
Я мельком обернулся глянуть, кто там крестницу воспитывает. Серьёзная женщина! А мамочка-возвращенка с симпатичным бутузом на руках - ещё вполне. Как у неё судьба женская сложится? То ли матери дите спихнёт, а сама в город подастся? То ли здесь замуж выйдет, на родной земле укоренится? Хорошо, если мужик путёвый попадётся. А если снова не сложится?
Так обрывочно размышлял я по случаю, рассеяно поглядывая за автобусное окно на уже желтеющие березки. А в автобусе, судя по субботнему дню, большинство пассажиров было горожанами. «Дачники», - с легкой усмешкой и незлобивой иронией называют их местные жители. Хотя порой и в глаза им загнуть могут: «Ну что, как хереново в городе стало, так снова в деревню побежали! А на кой вы нам?! Здесь работники нужны – механизаторы да доярки. А не дачники». «Вреда от дачников никакого нет, - неспешно выстраивал я свои философские думки. - Хотя, как посмотреть. Селянам на колхозный покос надо, а на лужках аппетитные горожанки в вызывающих бикини загорают. Чем явно трудовому энтузиазму не способствуют». Зримо представив эту картину, я слегка сбился в своих умных мыслях. И снова невольно прислушался к разговору за спиной.
«Мать писала, в деревне какой-то божий человек объявился. Не пьёт, не курит, не матерится. С солнышком встаёт и молится прямо в огороде. А потом вроде исчез так же неожиданно, как появился. Правда ли, крёестная?» – «Да это, милая, целая история. Ну, коли спрашиваешь, расскажу».
Вспомнив шукшинских чудиков, я уже заинтересованно напряг слух, ожидая истории об очередном деревенском дурачке или юродивом. И постепенно заслушался, даже не задумавшись, насколько это этично. Впрочем, у рассказчицы от народа секретов не было.
«Откуда он взялся в деревне, никто по первости не знал. Однажды весной обнаружилось, что в огороде у Марьи покойницы какой-то мужичок некорисный лопатой огород копает. И удивительно было даже не кто такой и откуда, а чего это он, сердечный, с лопатой корячится? Усадьбы у всех уже вспаханы были, так что лошадь бригадир бы и без поллитры предоставил. Но дальше ещё чудней оказалось. Новый владелец покосившейся марьиной избушки (сыновья ее беспутные после смерти матери всё, ею нажитое, пропили до последнего и подались в разные края, продав за бесценок и дом родной) почти весь приусадебный участок… травой засадил. Про наркоманов тогда ещё на каждом углу не кричали, и мак на булочки почти у всех за палисадником рос. Однако, когда на каникулы к родителям Татьяна из Пермского «меда» приехала, она всю деревню просветила. Ну и снарядили вечером в воскресенье к новосёлу целую делегацию во главе с бригадиром. И Танюху, как главного специалиста по опасному зелью, для борьбы с которым будущим медикам целый спецкурс был прочитан, тоже с ними отправили. Она первая и вернулась, с облегчением сообщив, что ни конопли, ни маковой соломки в огороде не обнаружено. А на вопрос, что же тогда на грядках зеленеет, уважительно ответила: «Лечебные травы». Бригадир с остальными мужиками вышел значительно позже. И с даже непочатой банкой браги, братой для знакомства. Бабы наши на него с расспросами кинулись, а он лишь руками развел: «Святой человек!». Скоро все убедились: если бригадир и преувеличил, то самую малость».
…Алексей Афанасьевич Русских был действительно коренным русаком из глухой северной вятской деревни. Бывший солдат-фронтовик, трижды раненый и дважды награждённый. После войны – простой токарь. Впрочем, какой простой?! Сорок лет на одном заводе, лучший токарь, с доски Почёта «не слазил». Руки золотые – по металлу спец и по дереву резчик отменный. Квартирку свою двухкомнатную в «хрущёвке» сам обиходил: и стол резной, и шкафчики с инкрустацией, и чеканка по стенам. И в семье всё ладком: с супружницей душа в душу жили, сына-соколика вырастили. Сынок по военной линии пошёл, вертолётное училище закончил. Когда в новенькой лейтенантской форме маршировал он по плацу на выпуске с такими же статными товарищами, звуки военного оркестра радовали родительские сердца. Только парадный строй – это ещё не вся армейская служба. «Лишь бы войны не было», - невольно вырвалось тогда у матери. Как чуяла недоброе. И до болезненной мнительности, до озноба сердечного укрепилась она в страшном предчувствии беды, услышав по радио чеканные слова диктора: «…Выполняя просьбу правительства Демократической Республики Афганистан, приняли решение ввести ограниченный советский воинский контингент…».
Лейтенанта Русских в «контингент» этот прямо из части направили, даже домой попрощаться не пустили. Одно лишь письмо от него оттуда пришло. Успокаивал отца с матерью, как мог: «Командировка южная, питание усиленное, а выслуга льготная. Служба не пыльная, хоть пылевые бури и бывают. Так мы тогда не летаем, а сидим в затишке и в нарды играем». Сбили его «вертушку» под Кандагаром, но вместо «похоронки» извещение пришло – «пропал без вести». Последняя слабая надежда: раз в гробу цинковом не привезли, вдруг жив и ещё объявится. Мать как раз только на пенсию вышла, работу поспокойнее хотела найти. Деньги не лишние: вернётся сынок – глядишь, и свадебку готовить. Куда тянуть? Внуков пора нянчить. А уж после извещения казённого, какая работа – и дома всё из рук валится. Как про Афган - так сразу к телевизору. А там всё больше про интернациональную помощь да горячую признательность афганского народа. На глазах вся высохла, извелась, дожидаясь хоть какой-нибудь весточки про сынка. И дождалась…
Алексей Афанасьевич, - так уж, видно, невмочь ему было невысказанное в себе таить, - как на исповеди все мужикам и выложил.
«Через неделю, как войска наши насовсем из Афганистана вывели, прямо на квартиру к нам приехали военком и майор с лётными петличками. Я, как дверь им открыл, сразу всё и понял. А жена ещё было про чай начала. Но майор из планшетки достал, нет, не «похоронку», а лист большой согнутый. Вот, говорит, копия статьи из американской газеты, я вам сейчас переведу. «Экипаж пленных русских летчиков, отказавшихся принять ислам и перейти на сторону моджахедов, был расстрелян ими в расположении одной из военно-полевых баз у границы с Пакистаном». Тут же фамилии. Первая – наша: Русских. Может, и не поверили бы до конца, ведь Русских ещё, слава Богу, и кроме нас, хватает. Да фото в газете было. Ребят наших убиенных. Снимок хоть и не слишком четкий, да разве своего-то сыночка спутаешь с кем…
Военком орден Красной Звезды нам вручил – сынов. Посмертно, за мужество. Взял я его в ладонь – и словно руку насквозь прожёг: это всё, что от мальчика нашего осталось. И у меня ведь тоже – «Звёздочка». Хоть и войны разные, а, видать, так и осталось: смелость смелостью, а подлость подлостью. Помянуть мы хотели с офицерами лейтенанта Русских. Я орден в стакан с водкой опустил, куском хлеба накрыл и к фотографии сына поставил. Жена моя без единого звука простоявшая всё это время, тут и упала без чувств. На военкомовской машине её в больницу увезли. Да всё одно – поздно. Сердце не выдержало: обширный инфаркт.
Я, как её похоронил, почувствовал: и меня что-то изнутри точит. Но решил до пенсии честно доработать без больничных листов и заводского профилактория. Проводили меня на заслуженный отдых честь по чести. Заходи, пригласили, если что, всегда такому знатному ветерану рады. А я понял, что навсегда с заводом прощаюсь, слезу даже скупую сронил. И через год, когда к юбилею Победы диспансеризацию ветеранов войны проводили по месту жительства, выписал мне участковый врач направление в онкодиспансер. На полное обследование. Прошёл я это чистилище и сам про себя всё понял. Зачем денёчки свои последние на больничной койке вымучивать, под нож да под облучение ложиться, зная, что ничего уже всё равно не поможет и не спасет? Нет уж! Хоть напоследок для себя поживу, на солнышко да на травку досыта нагляжусь, с удочкой у речки посижу. Пока сил хватит.
Квартирку свою на племянника двоюродного переписал, а сам вот эту избушку купил. Последний приют. Места ваши давно облюбовал – лучшие на Вятке плёсы для отвесного блеснения. И лодочку неказистую да легкую по случаю приобрёл. Так что, глядишь, ещё и порадую себя. А за сим и боль превозмогу, и про болезнь свою ежечасно думать не буду. Здесь у вас уже и место для могилки присмотрел: на яру, под черемухой, у самого длинного плеса. Ведь ещё когда я с превеликим трудом добился супругу на старом Макарьевском кладбище рядом с её родителями похоронить (мои-то далеко – в деревне на родине), понял, что меня тут уже не положат. Скажут, места нет и несите его на новое кладбище, в самый конец – к железной дороге. Как представил, что мои косточки от каждого проходящего состава вздрагивать будут, так и решил: не бывать этому. Могилку жены в последний раз обиходил, оградку общую покрасил и долго на скамеечке сидел. Прощения у своих просил. У супруги любимой, у родителей милых, сына единственного. За то, что все мы поврозь, и я далеко от них буду. Да ведь это только тела наши разлучатся, а души родные после смерти встретятся…».
Мужики долго молчали. Бригадир не слишком уверенно предложил: «Плеснуть тебе, Афанасьич? Мы тут прихватили кое-что для знакомства. Поди полегчает чуток. Теперь тебе уж всё можно». «Наверное, можно. Хуже не будет – некуда. Да слово я себе дал – досмотреть эту жизнь до конца трезвыми глазами. Чтоб всё, как есть, увидеть и впитать. А, может, и понять то, чего до сих пор не понял», - словно оправдываясь перед хорошими людьми за отказ принять от них помощь, раз и навсегда деликатно разъяснил им новый сосед. «Да, да, ближе к природе, - неожиданно взволнованно подхватил учитель истории, присланный сюда по распределению после окончания областного пединститута. - Она помогает отбросить всё лишнее, наносное, забыть дурные привычки, обнажает суть истины». «Спасение не от места, а от душевного настроя. Везде можно спастись и везде погибнуть, - устало улыбнулся ему Алексей Афанасьевич и примиряюще добавил: - Умишко наш – комар, а все пищит. Я же на слова мудрого человека – святителя Феофана полагаюсь: «Господь спасает всех прибегающих. Только тех не спасает, которые сами себя спасать не хотят…».
…Святитель Феофан! Я внутренне вздрогнул, напрягся, сразу вспомнив светло-песчаного цвета книжку-брошюрку с православным крестом и славянской вязью на обложке: «Во славу Божию. Из писем святителя Феофана». Изданную Вятской епархией. Подарил мне её отец Андрей, благословивший на усердное чтение. Слова святителя прошли со мной по всем моим больницам, ободряя и поддерживая в самые трудные минуты. А порой и давая спокойный ответ на самый мучительный, самый мучающий вопрос: «Не мучьте себя пытанием, что там и где будем? А когда в уме породятся такие вопросы, говорите себе: хорошим там хорошо, а худым худо… Будем-ка мы с тобою заботиться о том, чтобы сделаться добрыми, и все тут. А что там будет… увидим, когда перейдем туда». Сумел ли я сделаться таким? Да навряд ли. Хоть и пытался не раз. Потому и заслушался снова продолжением истории о том, кто сумел.
«…Жил он и вправду, как божий человек. Вставал с солнышком. На икону свою единственную молился, рвал травки в огороде и отвары пил. Там же у него два улья стояло – бригадир дал. Их Афанасьич держал не столько для меду, а чтобы пчелки его жалили. Снимет рубаху и стоит у ульев. Пчелы жужжат, жалят его, а он и не шелохнется. Хлебушек ему из села школьники носили. Он им деньги пенсионные не только на хлеб и продукты для себя давал, но и на конфеты для них самих. Если по дороге из школы загостятся у него, так и ушицей свежей накормит, и историй всяких расскажет. Только не про войну, как они часто просили, а про завод свой бывший, про токарный цех, про станки да инструменты разные. А то и покажет мальчишкам, какой снастью, какую рыбу, где и когда лучше ловить. Тут уж он был дока! Сам на реку ходил, пока мог, почитай, через день при любой погоде. Когда там и ночевал. «Под небом-то к Богу ближе», - так говорил. И добавлял: «Самое лучшее врачество от наших немощей – не иметь праздного времени».
В то лето его дом не только для детишек - для всех нас стал каким-то притягательным местом. Кто ни идёт мимо, так и тянет обязательно заглянуть в огород. Афанасьич там в тенёчке самодельное полотняное кресло поставил и складной столик с умными книгами. Если чего из города и привёз, кроме одежды да утвари, так два чемодана книг. Некоторые сам не по разу перечитал. И нашим навеливал: «На-ка, дружок, почитай, тут тебе много чего полезного будет. А прочитаешь, я тебе ещё дам – помудренее». На реку уходя, мелом на двери писал: «Вернусь завтра» или «Буду вечером». Тогда уж на огонёк к нему вечерком по нескольку человек набивалось. Разговоры такие вели, что про телевизор забудешь. О родителях и детях, о жизни и смерти. Афанасьич такие слова умел находить, что люди от него с успокоенным сердцем уходили. Когда своих слов не хватало, он из книжек брал и вслух читал. Из разных. И из духовных, из Библии. И из тех, которые мы когда-то в школе «проходили». Да так проходили, что мимо прошли и не заметили. А он нас вернуться заставил. К Пушкину, к Толстому, к Есенину. Сережу он особо любил. Когда наизусть читал, бабы и девки носами шмыгали – так жалостливо, будто про самого Афанасьича: «Тут березки в белом плачут по лесам. Кто погиб здесь? Умер? Уж не я ли сам?».
Прежний наш батюшка – отец Александр уже без тебя помер, царствие ему небесное. Новый батюшка теперь на праздники церковные из города приезжает. Раз он к Афанасьичу заехал после службы и до утра у него просидел. А вышел и бабам нашим, отъезжая, наказал: «Берегите Алексея Афанасьевича. Чистой души человек, божий избранник. Дом его – духовный приют для всех, кто к добру тянется. Дай, Господь, ему лёгкой смерти – страдальцу безгрешному, а душе его жизни вечной».
Сам Афанасьич смерти как будто и не боялся. Высох весь, почти прозрачный стал, а умом и волей крепок. Какие уж муки из-за болезни своей терпел, никому не выказывал. Лишь однажды молодёжь наша, из клуба поздно возвращаясь, слышала через раскрытое окно, как кричал он во сне от боли. Дверь, когда на реку уходил, грабельками подпирал – замков у него вовсе не было. Деньги на собственные похороны и поминки за иконой держал. Наши все знали. А посмей кто взять - всей деревней бы на куски порвали.
Осенью слух прошёл: Афанасьич могилку себе роет – на самом высоком месте над Вяткой. Как и обещался – под черёмухой. Не спеша да справно, глубокую, сухую, с полатями. А в ограде уже гроб стоял. Сам подготовил, сам обил, уж только не примерился. Витальке, шофёру, он городской адресок дал, и тот ему от хорошего знакомого камень привёз. Большой, светло-серый, опока называется. Афанасьич его обтесал, настоящее надгробие получилось. Снизу звездочку солдатскую вытесал, сверху – крест православный. Посерёдке надпись: русский солдат Алексей Афанасьевич Русских. И даты жизни. Только без самой последней циферки.
Осень в тот год выдалась как по заказу. Бабье лето после нескольких сентябрьских заморозков наверстало своё в октябре. Афанасьич на реку выбирался всё реже, тяжело ему уже было, болезному. Однако рыбы на поминальную уху и пироги наловил, подсолил и запас на бригадирском леднике. А в последний день октября как-то встрепенулся, ожил и на реку собрался. На соседские отговорки только и ответил: «Нельзя мне с Вяткой не попрощаться». И ушёл. В телогрейке, подпоясанный офицерским ремнём – давним подарком сына, с удилищем для подергуши и подсачком. Больше его никто не видел».
«Утонул, что ли?» - «Наверно. Только лодку его немудрёную наутро ниже по течению в кустах нашли. Пустую. А самого Афанасьича мужики два дня с баграми и кошками искали, даже сетью всю реку на несколько километров процедили. Всё напрасно – сгинул бесследно. А на третье ноября резко похолодало, шуга пошла. Через неделю Вятка встала.
В первый же послепраздничный выходной полдеревни в дважды осиротевшей избе собралось. Вроде гражданской панихиды. Помянули Алексея Афанасьевича, как на Руси заведено. И кутьёй, и блинами, и рыбниками – бабы расстарались. Уха поминальная хоть и удалась, да солона больно показалась. Бригадир прощальное слово сказал, многие плакали, будто по своему. И в память об ушедшем, как тот и наказывал, вещи покойного соседям раздал. Кому книги, кому блёсенки. Ведь у товарища нашего ни стола, ни стула настоящего не было. Учитель истории - новый (Николай-то Иванович, что тебя учил, на пенсии давно) - награды самого Афанасьича и сынову в чистый платок завернул и в школьный музей унёс. Хоть они и не из нашего района, да ведь всё одно – свои, вятские, русские люди. А гроб и памятник бригадир настрого наказал до весны не трогать. Хоть и не было уже надежды тело сыскать, а всё же…».
«Так и не нашли?» - «Да разве весной найдешь. Если и вспыло подо льдом, так в ледоход без следа перетерло, перемололо, напрочь изничтожило. И унесло половодьем неведомо куда». – «Вон как вышло: и памятник поставить некуда, раз могилки нет». – «Могилка-то была. Да без покойника. Афанасьич её сам выкопал, я ж тебе говорила. А весной охотники из города на открытие сезона приехали, яму сухую на яру увидели и мигом её под землянку приспособили. Крышу из веток сделали, вход сбоку со ступеньками, даже печку из ржавой бочки поставили. Живи – не хочу. Разве ж знато, что это могила. Мужики наши их было шугануть хотели, да раздумали. Пусть живут! Место уж больно красивое – Вятка что вверх по течению, что вниз далеко видна. И луга, луга наши заливные – нигде таких больше нет.
Третий год уже рыбачки да охотники заезжие землянку эту обиходят. Почти каждые выходные с мая по октябрь кто-нибудь в ней да ночует. Афанасьич, поди, сверху смотрит и радуется, что труд его не пропал, хоть и не по задуманному вышло. Да не зря же говорят: «Человек предполагает, а Бог располагает». – «А памятник где? Так в ограде и оставили?» – «И про памятник доложу. Только вот сперва скажи ты мне, лягушка-путешественница, что такое тризна?» – «Ну это из сказки: тризна, кубки зелена вина, богатыри – я сыну часто читаю». – «Сказка-то сказкой. Да тризна, чтоб ты знала, это древний обычай такой на Руси. После великой битвы или боевого похода собирались ратники или богатыри, как ты говоришь, на победный пир. И кубки с вином поднимали за помин каждого павшего воина во славу его подвига. Так нам молодой историк объяснил, как ребятишкам на уроке. А ещё сказал, что имя Алексей – по-гречески «защитник», и в честь его 9 мая тризна будет. Так что после того, как утром на кладбище к своим сходите, собирайтесь, говорит, на реке, на яру под черёмухой. У могилы-землянки.
Собрались мы, деревенские, всем гуртом. И старые, и малые. Принарядились – праздник ведь! Ветераны при медалях. Виталька еще накануне в райцентр сгонял, гроб продал, водки да закуски городской кой-какой, вроде колбасы, да конфет детишкам привёз. Рыбаки наши пару тоней сделали. Стол получился лучше, чем в любой сказке – клеёнка на свежей травке, как скатерть-самобранка. Уха в ведрах кипит. Стряпня, из дому принесённая. Лучок молодой. Огурчики солёные, картоха в золе запеченная. Бригадир все оглядел, стряпух похвалил, поднял вдруг руку и сказал: «А теперь самое главное!». Подошёл к большой колхозной лодке, в которой бригады на покос отправляют, и снял брезент. Посерёдке вместо убранной лавочки стоял камень-опока. Памятник русскому солдату Русских. Мужики за весла и к печине – самому глубокому месту на реке, где Афанасьич блеснить любил. И остальные мужики да парни с ними на своих лодках. Целая флотилия. Выровнялись с трудом на стрежи, бригадир рукой махнул – и памятник в воду! На дно речное, где наш божий странник упокоился. Учитель под всплеск из своей двустволки бабахнул. Салют воину-победителю.
Выпили тогда изрядно. А никто не скандалил, не матерился. Только старый учитель Николай Иванович про друга своего погибшего рассказывать начал, да не выдержал – заревел…».