Новелла
1
Он внезапно рухнул на станции метро, Bedford Ave., Canarsie Line. Он был доставлен в больницу. Его сердце перестало биться во время операции. Его жена не плакала. Она вцепилась в накрахмаленный рукав медсестры. Волосы медсестры были расчёсаны недавно изобретённой щёткой. Синие волны катились по её голове. Мёртвые и элегантные.
2
Она жила. Была хрупкого телосложения, с прямыми волосами, она всё ещё приходила в швейную мастерскую. Мелкими стёжками сшивала воротники. «Ты слишком тихая, – говорили сотрудницы итальянки. – Найди себе друга».
В этом месяце наступил туман, который рассеивали бури, и пассажирские самолёты неожиданно разбивались. Они падали, едва поднявшись, или разбивались об скалистые горы. Изредка светило солнце, по ночам взрывались звёзды, но те моменты висели, как мостики из лиан, гибких растений не хватало, вырывались тысячи светло-зеленых, светло-паразитных листьев, сыпались вниз, и ей снилось, что она заживо похоронена, и она просыпалась с криком.
Диван был пуст. Подушка рядом с ней лежала нетронутой, она чувствовала его дыхание, она видела запутанный пучок волос, и его тёплое тело пахло влажной почвой, пропитанной летними дождями. Но его не было, все двери ждали открытыми, ветер сверлил ржавые петли, надо было уйти, но куда?
Она не понимала некоторых вещей, её белые руки трепетали, она переламывалась пополам, и эта новая половина жила на неизвестной планете.
3
Когда наступило утро, она раздвинула голые ноги, подошвы прилипли к холодному линолеуму, ноги были по-детски стройные, она медленно натягивала чулки, иногда он хотел поцеловать её ноги, а потом она ложилась, и это приглашение назад в ночь называлось счастьем. На стены ложились пасьянсы отражений утреннего солнца, карты были неясными и испачканными, как у опытной колдуньи.
«Ты слишком тихая», – в швейной мастерской говорили сотрудницы итальянки. Старый и пузатый еврей – он никогда полностью не натягивал молнию брюк – пытался обнять её. Рабочие часы были эластичными, они растягивались и качались, а впереди качалась открытая дверь. Они качались так же, через какую дверь она должна была выйти?
4
По вечерам она бродила по South пятой. Электрические фонари торчали, окутаны хлопком, старые украинцы стояли на перекрёстках улиц, смотрели на небесные степи, скопления звёзд напоминали их родные курганы, а одиночные звёзды были отражением цветов акаций в водах узких ручьёв. У аптеки разговорчивые итальянцы пережёвывали трескучие звуки, слова сыпались, как ореховая скорлупа. И две старые литовки, ещё сорок лет назад с родины привезёнными платками окутывавшие свои деревенские головы, шли по цементу тротуара, как будто он был знакомой их плоским ступням дорожкой: среди изогнутых берёз, корни которых прорастают в постоянной агонии засасывающих болот; среди мрачных елей, вершины которых сыпят в мозг прохожих странные и настоящие сказки о родстве человека и дерева; среди разрушающихся крестов, которые, как и ревматизмом скрученные пальцы, не могут распрямляться. На тротуаре валялись клочья газет, банановая кожура и картонные коробки. Четыре ступни в грубой обуви, четыре глаза со взглядом в прошлое, два склеротических сердца, срочно отрезвевшие от выпитого виски, две старые женщины литовки.
5
Она шла ровно, словно покрыта серым лаком, который давно просочился и застыл в продолговатых складках. В тот вечер её мысли не раздроблялись. Однажды услышнные сказки окружили её, как будто ласковые Эринии, она поняла – его смерть сблизила границы реальности и воображения, решила она, что выход за пределы – великая истина, и она так же реальна, как пена крови Жильвинаса в сказке «Эгле, королева ужей». Она посмотрела на сторону Манхэттена. Луна была похожа на обкусанный ломоть хлеба, и всё же она была привлекательной.
Возможно, он сидит на краю луны, цепляясь за жёлтые рога, и машет ей головой. На горячих руках смертника засахаренная масса тает, стекает вниз, снова кристаллизуется в холодном пространстве, и снежные звёзды падают на грязный Бруклин. Она почувствовала лёгкие уколы лунных игл на своих щёках и посмотрела на свои пальцы, которые прокололи стальные иглы в швейной мастерской.
Возможно, он плавает в грязной воде East Riwer, среди разбрызгивающих буксиров, хватается за скользкие якоря, отдельные моряки бесконечно курят сигареты, рыбы, наевшиеся всякой гадости, устремляются в сторону, он один еле держится в ледяной каше, поднимает руку, прося о помощи, но его обувь тяжелая, он тонет, и его рука хватает осклизлую цепь якоря, чтобы немедленно снова её отпустить.
– Жильвинас, Жильвинеелис! – восклицает она на South пятой.
Возможно, он упал в заводской дымоход, заводские дымоходы торчат рядом, такое часто бывает. И она во сне пролетала над тысячами дыр в дымоходах, с криком падая и просыпаясь, как в лифте, который внезапно остановился. Он наклонился всем телом, кирпичи гладкие и скользкие, как якоря буксиров, высоко – ломоть луны, на котором он сидел, его горячие смертные руки плавили засахаренную массу, и он должен был упасть, как этот грешный ангел. Вверх, вверх, мышцы болят даже у покойного. Если он схватит край дымохода и встанет, как гимнаст, дальнейшее путешествие – просто шутка. Просто шутка – летать неудачнику. Но кирпичи гладкие и скользкие, и он медленно сползает вниз, внизу находится горящая плита, ночной работник только что зажёг огонь.
– Жильвинас, Жильвинеелис! – она кричит полным голосом на South пятой. И старается убежать.
В Бруклине много пьяных и усталых женщин. Поблизости находящиеся итальянцы иронично улыбаются, украинцы плюют оскорбительным проклятием, а бабушка литовка шепчет молитву. Она не знает, что старые сказки не умирают.
– Жильвинас, Жильвинеелис!
И женщина находит станцию метро.
6
Много цемента в сжатом сквере. Это небо, обрамленное небоскрёбами, похоже на дно глубокого колодца. Построили колодец на поверхности земли. Сжали площадь с банками. Яркий свет луны пахнет прохладой недалеко находящегося океана. Вечерняя тишина звучит, как дорогой кристалл в старом дворце с множеством дверей и сквозняков. В центре площади высохший генерал сидит на мускулистой лошади. Время их осыпало зелёной мукой плесени.
– Жильвинееелис...
Старый и пьяный негр идёт в подземную дыру, уставший и измученный Мефисто возвращается на родину. В тёплый и уютный ад. Этот сжатый сквер был просто чистилищем, и Мефисто высунул голову, или, может быть, он мог помочь сидящей. Но она ждёт. Нет необходимости спасать тех, кто ждёт. Когда она потеряет всё, будет спасена. Гудят подземные дрели, смеются работу закончившие девушки, голуби играют в любовь на парике генерала.
– Жильвинеелис...
7
... В начале была Любовь. Звёзды – пальцы любимых дочерей, утренняя роса на скошенной траве, последний тон арфы, первая трубка опиума, яблоки на чёрном бархате, сумасшедшее свечение саней в декабрьском снегу.
На лугу танцевали накрашенные негры, и животы тамтамов гремели: не бойся вечности, рождённой от Любви.
По краю пирамиды скользил Христос, а Его тонкие ноги были как движущиеся стебли лотоса.
И тибетские ламы посадили рядом Христа со скрещенными ногами, и это был их обычный ужин.
8
Много забавных девушек в банках Манхэттена. Много грустных девушек в банках Манхэттена. Один клерк тянет сломанную ногу со Второй мировой войны. Они все работают всю ночь, ибо доллары хранятся в банках Манхэттена. И они возвращаются утром, когда во многих домах просыпаются невыспавшиеся мужчины и женщины. И они весело говорят при их возвращении, и старый негр протягивает руку и просит:
– Подарите дайм. Я хочу поехать домой. Домой. Дайм, дайм.
И разные девушки, и разные клерки проходят мимо. Гудяший ток течёт в подземную дыру. В трубу канализации. А последняя капля останавливается. Вставляет дайм в ладонь приятно улыбающегося негра. И утекает. Последняя капля с улицы Beaver. Клерк со сломанной ногой со времён Второй мировой войны.
9
Дайте нам двоим ленту, расшитую золотом, дайте нам, летающим, взгляд на готическую остроту, на острые скалы, за которыми – настоящее небо. Свяжите руки нам двоим, ведь мы не видим, потому что хотим вас.
Дайте им обоим воск, капающий с церковных свечей, белый испуг невесты, черную бабочку молодожёна, дайте самые низкие аккорды органа, шелест драгоценностей сумасшедшего купца, глупые улыбки, с которыми принимаются приветствия, блеск лакированных туфель, исчезновение вечернего солнца, если вы есть и можете – верните нашу свадьбу.
Вот две руки. Мужчины и женщины. Свяжите их так, чтобы суставы устали и кровь перестала течь.
Ангелы с тяжёлыми перьями на крыльях, ангелы, помноженные на литографиях, ангелы, вычеркнутые из списка и падающие в побеждённую пропасть, все детям приснившиеся ангелы, свяжите наши руки.
Мы даём клятву. Она острее луча света. Верните в последний раз нашу свадьбу. Такова наша молитва, и мы можем подписать своей кровью здесь, на площади на улице Beaver. Дайте, свяжите, дайте...
10
Мефисто положил дайм в карман и приходит. Он приходит волоча ноги, трещит цемент, Мефисто идёт медленно, он борется за каждый сантиметр, он борется с тротуаром, будто старый и опытный городской альпинист.
– Иди прочь ты! – кричит женщина.
Руки вцепляются в опору скамьи, она влажная и липкая.
Во вселенной (также и на земле) нет страха и ужаса. Это – слова, придуманные писателями. Есть холод, который заливает всё. Сердцебиение, иронические повороты мозга, мышечную силу, желание умереть. Волна ледяного огня – она смывает дома людей, веранды и террасы, сжигает розы и орхидеи, а спелые апельсины высыхают, как сливы, которые дети забыли на верхушках деревьев. Мефисто останавливается.
– Я не могу дотронуться до тебя, – грустно говорит он. – Мои ноги словно парализованы. Ты далеко от меня. Тысячи миллиметров. Тысячи вечностей. Мы разделены атомами; они заточены как зубы динозавра; они сухие как песок в пустыне; они непроходимы, как лес крестов. Я могу только стоять.
11
Самолёты падают, взрываются бомбы, горят хижины, поезда падают со стальных мостов в стальные реки и тогда люди сцепляются в последнем объятии. Волна ледяного огня смывает сжатый сквер, но они остаются в объятии.
Как спокойно сейчас! Прохлада. С океана. Волны воды врезаются в деревянные опоры пирса, обнажая их, как зубы стариков, от которых отошли дёсны. Затем они снова затопляют, и зубы снова становятся молодыми и сильными.
Мы займёмся любовью сейчас! Нам принадлежат обыкновенные слова. Ты, я, мне хорошо, обними меня крепко, мне стыдно, я люблю тебя. Нам принадлежат травы и цветы, звёзды и дожди, древнее серебро клавесина, прыжок акробата с трапеции, вечерний дым в голубом небе, визжание молодой кошки на вышитой подушке, писк рычагов, первое причастие, и стихи, и музыка, и книги, и картины – очень много всего нам принадлежит.
– Жильвинас, Жильвинеелис...
Есть тонкие вязаные изделия, которые собирались веками; есть птицы, актёры и женщины из японских гравюр.
– Жильвинас, Жильвинеелис...
Есть старые и изогнутые мастера, их руки пахнут мёдом и терпением, а их резной Христос хрупок и блаженен.
– Жильвинас, Жильвинеелис...
Есть стройные олени, их очень хочется гладить, и умные мыши, они греются под радиаторами, есть мех, бархат, снег, лак, мох в сосновом лесу.
Есть молочная пена.
12
Старый Мефисто смеётся. Без звука. Как Шаляпин во втором действии «Фауста».
– Я могу идти. Могу шагнуть к тебе. Могу растоптать эти атомы, как рассыпанный сахар, мне нравится шелест цемента. И теперь нам надо целоваться. Я повторяю. Осталось только поцеловаться, это – единственный логичный вывод.
13
Сжатый этот сквер. Небоскрёбы банков погасили окна на верхних этажах, Карпаты, Анды, Пиренеи, статуи могущественных королей окружили сжатое пространство. Туманы приходят с океана. Грязные тряпки покрывают электрические фонари, шипы металлического забора прижимаются к ним, и туманы висят, как провинившиеся турки на кольях на площадях старого Стамбула. Туман – старый и приятный священник у кровати умирающего, и последним помазанием пахнет из океана испарившаяся влага. Два мертвеца целуются.
Играют все страдивары Земли, с осеннего дерева падает желтый лист, в рукаве садовника гудит заблудившаяся пчела, из прорванной раны берёзы вытекает сок, липкий сок, как кровь простреленного. Два мертвеца целуются.
Только что родившаяся Венера машет руками, она хочет подняться на небеса, её босые ноги прилипли к перламутру раковины, пёстрые бабочки с берегов Амазонки летают вокруг её божественной головы, они слишком слабы, чтобы унести её с собой. Два мертвеца.
На небольшом коралловом острове идёт процессия мальчиков, они в чёрной бархатной одежде, их воротники белые и чистые, в их руках – жёлтые свечи, ветра нет, пламя – как дорожные знаки на перекрёстке. Маленький островок кораллов медленно погружается, процессия тонет. У неё нет вожатого. Вожатый заблудился. Аквамариновые волны затопили всех, ещё видны их кудрявые головы, и падают в воду свечи, пламя шипит и гаснет. На маленьком коралловом острове затонула процессия набожных мальчиков. Нет процессии, нет. Печально. Грустно целуются мертвецы.
14
«Я ничего не чувствую», – говорит женщина.
Она встаёт.
– Жильвинеелис... Если ты жив – молочная пена, если ты мёртв – пена крови.
– Я мёртв и у меня нет пены крови.
Она следит за своим желанием. Старый, дорогой и битый фарфор, который нельзя трогать. Ярче стали морщины вечного Мефисто. Он осторожно высовывает чёрную ладонь, на ней блестит поцарапанный дайм производства 1915 года.
– Это – плата за вход. Надо хорошо выспаться тем, кто всё потерял. Придёт поезд. Увезёт. Остановится. Мы пересядем в другой. И ещё раз. Мы доедем до Brighton Beach. Сейчас пляж пуст. Мы найдём сухую древесину и зажгём огонь. Костёр у океана. Мы будем сидеть на песке и греться. У тёплого огня в остывающей вселенной. Дерево будет трещать, как когда-то, и отражения огня окрасят кровью восковые щёки мёртвых. Это – единственная возможность. Логичный и точный вывод.
Они поворачивают, как по команде, двое верных солдат, выпущенных в запас. И они идут. До станции метро под названием Bowling Green. Старый негр, или старый Мефисто. Женщина.
И это – как парад инвалидов. Только нет оркестра. Есть прохлада океана, глубокий колодец, его наполняют туманы, цемент, цемент, цемент, цемент, банки, банки, банки, осень, ночь, печальные сказки смертных. Нет пены молока. Нет пены крови. Есть...
– Жильвинеелис!
P.S.
Жильвинас, деминутивная форма – Жильвинелис – мифологический персонаж, имя мужчины. Он – уж, в жёны взявший земную женщину Эгле (это утвердилось, как имя женщины, в переводе – ель). Он – идеальный семьянин. Когда отпустил жену с детьми к родным (семья жила на дне моря), велел, при возвращении его позвать: «Жильвинас, Жильвинелис, если ты жив, приплыви пеной молока, если мёртв, – пеной крови». Приплыла пена крови, так как братья Эгле его убили, чтобы сестра осталась с ними.
Названия некоторых обьектов, как и в оригинале, написаны на английском.
Дайм – монета десяти центов доллара.
Редактор – Юляюлия.
Оригинальный текст: