«Всё изболит», - так говорила бабушка, осаживая меня, когда слишком переживал и терзался из-за чего-то, уже случившегося или ещё только предполагаемого, неприятного и пугающего.
Успокаивала: «Бывает, заноза глубоко в палец или ладошку заскочит, не выдернуть сразу с наскоку. Самые нетерпеливые, вот как ты, хватают иголку или булавку и начинают руку ковырять, надеясь занозу подцепить да вытащить. А некоторые и зубами грызть норовят. Расковыряют кожу до мяса, до кровищи, да занозу не вытащат, а только глубже загонят до жестокого загнивания, а то и визита к хирургу. Терпеливые да разумные одеколоном или йодом занозку подкожную смажут и забудут на время. Хоть иногда и непросто: занозка-то зудит, вокруг нее уже гноем напухло. Тут уж терпеть надо. Само изболит. Нарывчик лопнет, заноза сама и выйдет.
Вот так и твое горюшко, чаще мнимое, самим тобой измышленное. Если его иголкой не тыкать, зубами не грызть, само изболит. Изболит да и лопнет, как нарыв на коже, сукровицей вытечет да корочкой подсохнет. А там и она опадет. Даже рубчика не останется».
Золотые слова. Да, видать, не по мне были. Не умел я ждать, пока само изболит. Загонял иголку по самую душу, тело свое грешное кровеня и мучая. Пить так пить, гулять так гулять. А подраться с кем – так это первое дело! Вот и сердце болит, житейскими занозами истыканное, словно бабушкина подушечка для иголок. Видно, в характере русского человека: грешить – так грешить, каяться – так каяться. Утешая себя, придумывал себе, чаще от бессилия, оправдание: без грешников не было бы праведников. Понимая, что сам ты не способен праведником стать, усмирить свои порывы, унять и заглушить тихой молитвой жадную жажду жизни. Как погибающий от жажды, не способен ждать, пока мутная вода отстоится и высветлится.
Так и я, хоть кори меня, хоть кляни, хоть грози мне страшной карой и мукой адовой, не могу крутануть ручку и сбросить газ своей моторки, летящей бурным вешним половодьем, когда кругом, куда ни глянь, лишь вода да затопленные деревья и кусты без единого бугорка тверди, надёжной земли. Неси, родимая! Чтоб не слезы прозрения и умиления на щеках, а холодные брызги в лицо, обжигающие кожу до сладкого озноба всего тела. Сердце сжимается от чёткого осознания того, что если ты сейчас выпадешь за борт (и это более, чем реально, на бешеной стрежи, когда неодолимое течение и низовой ветер вскипают то крутыми бурунами, то глубинными водоворотами, неожиданно бросая под днище лодки подмытые разливом и рухнувшие с речного откоса стволы деревьев и поднятые со дна топляки), то уже не выплывешь, не доберёшься до суши, сгинешь среди разверзшихся вод. Сжимается сердце, чтобы как пружина распрямиться безумной, опьяняющей до каждой клеточки и кровинки, ослепляющей и испепеляющей страстью – мчать в этом потоке, лететь в этом вихре, становясь частицей этой стихии, обнажённым нервом восставшей из зимнего сна природы.
«Угомонись». «Смирись». «Терпи». Это по-каковски, на каком языке? «Надо умирать в ботинках». А вот это, хоть и американцем сказано, по-нашенски – ближе мне и теплей. Почти горячо. Сподобил бы Господь именно так – на ходу, на лету, на яростном выплеске всех сил и эмоций. В походных ботинках или в броднях, в старом дембельском солдатском бушлате, затянутом чуть менее старым офицерским ремнём, или в телогрейке, пропахшей дымом костров и прожжённой на рукаве. Чтоб не было времени запоздало каяться и канючить, что мало пожил. Чтоб даже испугаться, как следует, не успел.
Как там:
«Легкой жизни я просил у Бога,
Легкой смерти надо бы просить…»
Но легче не значит лучше. А как оно лучше? Милая моя бабушка Лизавета Фёдоровна, явственно чувствуя, как уходят её последние денёчки, торопила увезти из города, куда брали мы её каждый год на долгие зимы, домой – в родовую деревню, в родную избу. Успели. И в своей постели, уже совсем обессилев, шептала она немеющими губами, как прощальную молитву, имена самых близких, самых дорогих людей. С одними, ушедшими раньше её, готовясь к встрече, и оставляя других, нас, чтобы жили и помнили.
Я все помню, баба Лиза. И вичку твою ивовую для меня, неслуха. И как на санках тащила ты, с трудом сгибая больные ноги, меня, третьеклассника с гнойным аппендицитом в метель из деревни до райцентровской больницы. Тепло душе от этой благодарной памяти, как детским ручонкам, обхватившим большую кружку парного козьего молока. Пришла пора и мне отвечать на твои уроки, бесхитростные и трудные. Успею ли, сумею ли воздать всем добром за добро, как просто и незаметно умела ты? Разожмётся ли занесённый для удара кулак в ладонь с протянутым обидчику куском хлеба? Да и не горек ли хлеб тот? Прошатался по свету без дела, прогулял, прошаромыжничал, изболтался по пустякам. И не все ответы сходятся. А может, есть ещё время для работы над ошибками?!
Господи! Дай того, чего мне больше всего недостаёт. Терпения. И тогда всё само собой утишится и утешится. Всё изболит…
2002