Вещество этой жизни гниёт до дыр,
расползается – нить за нитью,
лишь угрюмая чаща – привычный мир,
постигаемый по наитью.
Здесь не водятся звери о двух ногах,
тьма не мачеха – мать родная,
здесь живое без страха уходит в прах,
из него же и восставая.
...Из деревни на днях привезли опять
на телеге нагое тело.
И, пока собирались его сжигать,
засмеяться она хотела,
да сдержалась – охота ли – в сотый раз –
чтобы камни летели в спину.
Отвернулась и не показала глаз.
Ну и пусть они все там сгинут.
Ведь вторая седьмица вчера пошла:
провели её – ведьму, дуру –
зарубили хромого её козла,
ей оставив кишки да шкуру.
Оберег наговорный его не спас,
и к беде её пущей, вящей
всё косил помутневший козлиный глаз
с головы, на крюке висящей.
И бессмыслен ответ на любой вопрос:
ради мяса, извода ради?
... Да ещё увели двух молочных коз –
не доить их теперь, не гладить.
Не пасти на виду у далёких гор,
молока не носить в низину.
Там, где сердце, горит у неё костёр.
Ну и пусть они все там сгинут.
Только будут и так то чума, то глад
их детей круглолицых нежить –
без неё им достанется этот ад.
А она им чужая, нежить.
Но теперь ни один, кто бы к ней проник,
ничего уже не обрящет –
лишь услышит, как ведьмы безумной крик
разрывает глухую чащу.