Мир изменяется неуловимо. Или неумолимо. Гдеральт отогнал назойливо жужжащего комарада и скосил взгляд на лохматую гриву Окуня. А ведь всего три дня назад этот нескладный конь был хорошо вышколенной кобылой. По имени Плотва .Ихде пан Сапковский? Куда он смотрит? Ах, да, он ведь всё время проводит на съёмочной площадке, где со стапелей уже спустили первый сезон высерала, тьфублин, сериала о ведьмаке. Кое кто из видевших, уже успели просыпать словесный бисер в хвалебных отзывах. Мол, и толерантный, и политкорректный, Каждый третий – славянин с чёрной душой афроамигоса. Ну ладно там кино, а я то причём?- подумал Гдеральт. Нахрена мне эти изменения декораций окружающей среды и прочих суббот?
Позади тревожно заржала лошадь. Или это был/была Люстик? В последние дни Гдеральт разучился различать на слух смех Люстика и ржание его/её кобылы. Люстик или Люстян, как иногда называли его простолюдины, был отмеченным печатью Феба графоманом. Пальцы на его руках постоянно пачкались какими то чернильными пятнами, карандашными разводами и папиллярными линиями. Может насчёт линий Гдеральт и загнул, но стоило паэцкой заднице Люстика коснуться примятой травы на долгожданном привале, как он стягивал с онемевшей спины тубус, доставал из него туго скрученные листы берёзовой коры и мелким, убористым почерком опорожнял содержимое своих настрадавшихся от недавней междоусобицы мозгов в податливую до такого добра древесину. Перо скрипело и мешало Гдеральту сосредоточиться на подсчёте половцев. Овец считать было бы в разы легче. Но это было раньше. До глобальной дефрагментации вселенной. Или правильнее сказать форматирования? Бдлять, да не всё ли равно? Жизнь как трамвай сошла с рельсов и покатилось без тормозов к непредсказуемому фиаско. Даже выругаться крепко как в старину уже не нет никакой возможности. Мелкие детали…Больше всего бесили изменения в мелочах, будь то имя лошади, боевого товарища , цвет неба тридевятых царств…
Кстати о небе: сегодня оно выглядело несвежим. Прокисшие облака, тяжело пыхтя, вспучились и медленно, на полусогнутых ноздреватых раскоряках, тянулись за линию горизонта, разбрызгивая то там то сям мутную сыворотку. Говорят, в Нихтферштейне – вежливой стране-агрессоре, уже полным ходом шёл снег. Реки стонали в оковах льда, деревенские избы урывками покуривали в сторонке, от греха подальше. Мелкое зверьё выстраивалось в мохнатые очереди перед межвежьими берлогами. Отсасывали медведям. Жир лаповый. Зверь он того, хоть и необразованный, а понимает, что в современном мире без отсоса не прожить.
Но вернёмся к Гдеральту, а то он совсем было заскучал: распрямив своё тело по охапке свежескошенного сена рядом с костром, бесперебойно вырабатывающим языки пламени , он из одного уголка рта в другой вот уже полчаса перекатывал кусочек вяленой отсебятины. «Слыш, Люстик, ты не занят там сейчас?» – спросил он. Хотя прекрасно слышал потное сопение и неприятный скрежет гусиного потёртыша поперёк волокон древесины. «Ну что тебе опять надо от меня!»- недовольно проворчал Люстик… Пиит. Раньше его как нормального пацана звали Лютиком. Не бог весть какое имя, но по крайней мере приличнее нынешнего. У кого же могла подняться рука на такое? И самое интересное, что переименованию подвергся не только Геральт с Лютиком, но и всё население фунтизюмного мира, созданного выдающимся умом нерусского писателя. Кто, и самое главное зачем решился распороть безукоризненно сшитое повествование и вставить в него вульгарные заплатки из материала , качество которого вызывает только снисходительное сострадание от безвозвратно потерянного времени на лицезрение этой белиберды?
Гдеральт незаметно оглянулся назад. Прошла почти неделя, а он всё не мог привыкнуть к новому имиджу Люстяна. Раньше хоть и с вычурными замашками вшивого интеллигентишки он был мужик мужиком: пил будь здоров каждому, до баб охочь был – ни одной юбки старше двадцати лет не пропускал. В бою от него толку мало было, но скоротать дальнюю поездку беседой занимательной – в этом он был мастер на весь язык. А сейчас… Юбка из крепжоржета, помада ядовито зелёного цвета и фиолетовые волосы до плеч вызывали противоестественную эрекцию даже у Гдеральта, поставившего контроль над чувствами во главу угла своего образа жизни. Страшно было подумать, а не то что представить, что скрывает под своими покровами одежда поэта. Мыться он перестал. В туалет ходил один, прячась в кусты. Так что неизвестно – сидя или стоя справлял он свои непотребности. Да и вообще, Гдеральт старался не смотреть лишний раз в его сторону, а то не ровен час – можно ведь и не сдержаться, накинуться, повалить на травушку муравушку и… Но современное общество одобрило бы такой порыв. А показ крупным планом амплитудных фрикций привёл бы определённую категорию зрителей в неистовство и заставил бы аплодировать стоя!
Это даже не толерантность, а пропаганда. Сначала поощряли насилие, сейчас – однополые связи. А что завтра: педофилия? Каннибализм? Некрофилия? К своему ужасу, Гдеральт осознал, что это только вопрос времени. А его – времени – с каждым часом оставалось считанные дни.
Ривия-Совривия – начальная буква не имела значения. Или всё же имела? Как Д после Г в имени собственном. Придорожная нечисть уже открыто, не стесняясь, отбросив остатки былого страха и ужаса, наполнявшие их тщедушные рептилоидные тела при одном только запахе легендарного Геральта, теперь уже вовсю потешалась над странной парочкой, бороздящей комические пространства неизъезженными маршрутами. Мантикоры и злобные василиски валились на спины от смеха и ржали до посинения от нелепого вида сребровласого Гдеральта с Люстяном под боком. У ведьмака меч не поднимался для убиения тварей неблагодарных. Приходилось нередко голодать. Пояс на штанах жалобно повизгивал, когда Гдеральт пытался затянуть его потуже на своём отощавшем без борщей животе. Один Люстян не испытывал никакого дискомфорта от нехватки средств. Он питался, на манер лошади, подножным кормом и с некоторой гордостью похлопывал себя по изрядно увеличившемуся холму чуть выше молнии на штанах. Вопрос о происхождении живота повис в воздухе, так и не будучи произнесённым.
Послышалось затхлое сопение, невдалеке, возле заброшенной часовни соскользнула в сторону гранитная плита. Из крипты, глупо щурясь от лунного света, выполз мерзкий гуль. Какие то черты его облика вызвали в памяти Гдеральта болезненные, неприятные воспоминания: эта нелепая лысина с обрывками замусоленных волос, треснувшие очки с одной дужкой, застрявшие в переносице, томик стихов в нагрудном кармане – всё напоминало о зловредном персонаже из другой оперы. - Скука! И что же тебе не лежится на пыльной полке в самом дальнем ряду деревенской библиотеки? Зачем ты всё время всплываешь, выползаешь, просачиваешься и портишь своим видом почти безукоризненную пастораль?
Ведьмачий меч с мелодичным шипением покинул ножны. Гдеральт произвёл руками замысловатые движения, закрутил лезвие восьмёркой. Гуль кисло поморщился и на удивление резво нырнул в своё вонючее логово, натянув крышку по самое sensored. Скука, - снова сквозь зубы ругнулся Гдеральт и вернул меч обратно. Ладно, живи. Не до тебя пока, - подумал и, шепнув на ухо Окуню пару ласковых, поскакал в сторону замаячившеuj в конце повествования чумазому захолустью. Люстян старался не отставать, продолжая бубнеть себе под нос какие то рихмы. Назвать это стихами язык не поворачивался, но простолюдинам нравилось слушать. В прокуренных кабаках и тавернах, прихлёбывая продукты домашнего самогоноварения, людишки слушали Люстяна, раскрыв щербатые рты в немом удивлении,и разряжались в паузах слезами восхищения и бурными аплодисментами.
Хорошо, когда каждый занимается любимым делом, дарит людям радость или надежду на лучшее. Но главнее всего - знать, что тебя сто пудово где то ждут и крепко любят. И тогда становится совсем не важным как тебя зовут. Имя – это лишь буквы. Всего лишь грёбаные, как укус стрыги, буквы.