О чём ты поёшь, Свиристелка,
взлетая над синей рекой,
дрожа на ветру мелко-мелко,
свистишь, нарушая покой?
Порхаешь ты, божия птица,
где высится Химкомбинат,
мне с ним довелось породниться,
чьи трубы как прежде дымят.
Я выйду, захлопну машину,
оставлю мобильники в ней,
нахлынут родные картины
по-детски безоблачных дней.
Как верили в Красное знамя,
в душе уважая блатных,
с чужими дрались за цехами,
курили внутри очистных.
Ещё как, шестнадцатилетним,
студентку учаги Химтех,
решительно плюнув на сплетни,
увёз на мопеде при всех.
Пропой же, моя Свиристёлка,
крылом осеняя простор,
как вырвал в Москву из посёлка
невидимый нам Режиссёр.
Энергия выход просила,
смотрел недовольно отец,
цвела криминалом Россия
под бой комсомольских сердец.
«Химбыт» кумачовознамённый
хозяев встречал молодых –
у своры отжал приблатнённой,
теперь уж покойный, Седых.
Слагают легенды и были
о времени том до сих пор –
как хлорное дело закрыли,
сменился когда прокурор,
и первая с чехами сделка,
и первый валютный оффшор,
с людьми губернатора стрелка,
и бывший гэбэшник-шофёр.
Урчит, на сидении брошен,
безмолвный мобильный конвой –
там кипишь в Приёмной хороший:
Петрович двоих за собой.
Афганская тяга к отваге –
ПМ до поры в бардачок,
рокочет его Гелендваген,
меня по сим-карте засёк.
А я пока вспомню – недаром
подрезал счастливый билет –
дружков, кто имел, без базара,
у химовских авторитет.
Шалили всё, лезли куда-то,
кипела пацанская суть,
путёвые были ребята,
потом не сфартило чуть-чуть.
Борис, он же Боров-Борунчик,
Альбертик по кличке Жиган
в мирах, где, наверное, лучше –
за них у нас первый стакан.
Ну что же умолкла ты, птица?
Не хочешь, не пой, Свиристун –
покорный невольник в темницу,
я молча бреду в пустоту.
А время тревожит нам раны:
что надо ему, палачу?..
Ну, вот и начальник охраны –
не зря им, по-ходу, плачу.