Чистый лист неделим, равнодушен к началу истории,
пока утренний кофе диктует быть честным с собой.
А романс полевой записать бы, быть может, и стоило:
способ верный бороться с гнетущей подкожной тоской.
Знаешь, мой человек, самый искренний в данном отрезке,
не бреди рано утром на площадь чужих городов,
раз как прежде дрожит тетивой солнцем залитый Невский,
после нас перетоптанный сотнями ног и следов.
Эти полчаса в день, что ценнее часов предыдущих,
эта память – о разном, об общем, мальчишеский вздор.
Каким нужным покажется мне город недостающий,
и каким отрезвляюще важным – у углей костра разговор.
***
Что же, мой Петербург, утомленный, живой и привычный,
равнодушный к приезжим и цепко держащий своих,
попрошу тебя в долг о бесстыдно, бессовестно личном,
пока собственный голос в мятежной груди не затих:
Видишь, мой человек... Он, увы, слишком рано родился,
но свой внутренний свет не успел на пути растерять.
Так – хотя бы себе – сохрани его в окнах-бойницах,
раз теперь он из тех, что при жизни уже не догнать.
И пусть смотрят колодцы дворов, как и в юности, вверх,
а бездонные воды попробуют боль захлестнуть.
В этом городе жил – и остался один человек,
научивший другого за копотью видеть весну.