Я ему говорю:
- Ладони мои желтеют,
посмотри, как смелеет сердце, и сохнут веки,
во мне ничего от того человека,
которого пишет мой друг Брейгель,
которого знает мой друг Коэн,
которого встретит, накормит, напоит,
растрёпанный Кобейн,
а Моррисон
пожалеет.
Я ему говорю:
- Смотри, я ращу фиалки,
в жизни этой они крикливей любых плакатов,
точнее карт, координат и ценнее кладов,
весомей теоремы Рене Декарта,
круглее, чем площадь Петра в Ватикане,
проще квадрата Малевича на экране,
что же со мной станет?
Ничего,
потому - не жалко.
Я ему говорю:
- Не бойся, чего бояться,
если день не кончается лет пятнадцать,
время кружит нас в колумбийской сальсе,
в непрерывном танце прямых трансляций,
и когда износятся черевички,
опустеет пьяцца, погаснет спичка,
по камням разбегутся тире, кавычки,
да конфеты
ещё разлетятся.