***
Любовь застенчиво молчит,
себе не позволяя сбыться.
Не каждый разглядит лучи
в её серебряном копытце.
Быть может в ней все пять пудов,
хотя на вид тонка как льдинка,
укрытая под слоем льдов,
она жива, но невидимка.
Не разрешает быть собой,
не отпускает в область рая,
и палец держит над губой,
как птицу в клетке запирая.
***
Как ты молчать умеешь виртуозно!
Когда ты скажешь мне, о чём молчишь?
Сегодня рано, завтра будет поздно,
а дальше — всеобъемлющая тишь...
Жизнь близится к концу второго тайма…
Ну где ты был, молчун, мальчишка, чиж?
Скажи, скажи, открой свою мне тайну!
Вот так молчал под пытками мальчиш…
Души твоей печальное свеченье,
учения извечного азы...
Молчание твоё — моё мученье,
переведи его на мой язык!
Переведи через обрыв молчанья,
по жёрдочке непрочной на ветру,
туда, где речь прозрачна изначально...
И я в ответ очнусь или умру.
***
Наша связь следов не оставляет,
как звезда дневная не видна.
Но дорогу всё же высветляет,
если в темноте иду одна.
То что никогда не станет былью,
растворяя в сумерках лицо,
оседает на столетьях пылью
и на крыльях бабочек пыльцой.
То, что не случится — будет завтра,
соловей исполнит вокализ...
Примой погорелого театра
я растаю в зарослях кулис.
Пусть я виртуальна, интровертна
и цепляюсь за пустой рукав, -
солнечные зайчики бессмертны,
им не страшно вечное пиф-паф.
Если так и тянет оглянуться,
бесы догоняют или кысь,
вверх глядите, чтобы не споткнуться.
Чтобы не упасть, глядите ввысь.
***
Мне больнее весна, чем зима,
как глазам от нежданного света,
потому что не знаю сама,
для чего эта роскошь аскету.
В преисподней искать благодать,
Ярославне прикинуться Сольвейг -
что на гуще кофейной гадать,
где выходит кладбищенский холмик.
Это храм, что стоит на крови,
стержень, сердце надевший на вертел.
Это жизни моей черновик,
репетиция будущей смерти.
О весна, вековая тщета!
Узнаю тебя жизнь, принимаю!
Только нет ни копья, ни щита.
Беззащитна стою перед маем.
***
Трещинка у жёлудя в боку -
ведь ему без малого три года.
Для чего его я берегу
прихоти неведомой в угоду?
Тебе мир был этот незнаком -
тишина… как будто всё здесь снится...
Старенькие сталинки кругом -
ты мечтал в такой бы поселиться.
Там цвели ромашки на тропе,
(до сих пор во мне они не вянут).
А потом был завтрак на траве,
(и Мане для смеха был помянут).
Листья в руки падали с небес
и одно долбил нам слово дятел.
Всё сгущался, расступаясь, лес...
Он укромен был и необъятен.
И, казалось, отворит Сезам
в Венский миф таинственную дверцу...
Всё это мне жёлудь рассказал
с трещинкой, прошедшей через сердце.
***
Всё напрасное так прекрасно,
хоть неясно порой уму.
И ценнее всего гораздо
то, что вроде бы ни к чему.
Этот с трещинкой старый жёлудь
о далёком напомнил дне...
Что, казалось, с того — ушёл ведь,
но остался на самом дне.
И счастливый билет трамвайный,
и засохший кленовый лист…
Эти трогательные тайны…
Их не понял бы реалист.
Пусть размыты уже, нечётки,
и зачем это бередить?..
Чтобы перебирать, как чётки,
имя ласковое твердить…
***
Ты мне снишься всё реже и реже…
Как мы часто самим себе врём.
Месяц ножиком сны мои взрежет,
осветит их своим фонарём,
все ложбинки, углы потайные,
всё, что мне тайный голос напел.
Не могу передать свои сны я,
эту музыку райских капелл.
Днём ещё закрываемся маской
и с опаской чураемся лиц,
а ночами спасаемся лаской
под трепещущей сенью ресниц.
Чем безумней, отчаянней, рваней -
тем вернее наш голос слепой.
Только там, в бестелесной нирване
можем быть мы самими собой.
***
Залежались стихи в закромах,
и теперь уже даже не вспомню я,
что так пело, сияло впотьмах,
а потом позасыпало комьями.
Их нашла через много я лет,
и глядят они в душу с обочины,
словно адрес кого уже нет,
словно пропуск на небо просроченный.
Унесла свои воды река…
Я не помню… хоть ты помяни меня.
Лишь к обеду она дорога -
ложка с вензелем милого имени.
***
Я люблю прогулки под дождём,
слёз моих не разобрать прохожим.
Если мы ещё чего-то ждём -
это будет на туман похожим.
Крутится трамвайное кольцо,
как в уме навязчивая фраза.
У печали мокрое лицо
и улыбка кажется гримасой.
Дни всё холоднее и длинней,
а весны и радуги всё нетуть.
Небо, тебе сверху всё видней,
небо, что ты хочешь мне поведать?..
***
Я перешла с собой на ты
и пью на брудершафт, -
не победитель суеты,
не соискатель правд,
я вся в своих былых летах
как в лёгких кружевах,
душа беспечней певчих птах,-
хоть дело её швах.
Понятна каждому ежу,
как эта пятерня,
с собою я теперь дружу,
сама себе родня.
Закрыты прежние фронты,
заштопаны все швы.
Я перешла с собой на ты,
а раньше шла на Вы.
***
Я устала на высокой ноте,
всё всерьёз, без шуток и забав.
Как же высоко меня заносит!
Жизнь моя, хоть на полтона сбавь.
Чтобы было не высоколобо,
а от фонаря и от балды,
чтобы два притопа три прихлопа,
и до смерти словно до звезды.
***
Если кто полезет в душу -
то не вздумай без калош,
если внешне видишь сушу -
то внутри болото сплошь
от невыжатых жилеток,
от невыплаканных слёз.
Это чтоб не пожалел ты,
не увидел мой скулёз.
Хвост держу я пистолетом,
веселюсь, как от колёс.
***
Ты бы мог излечить меня от пустоты,
одиночества и одичания,
но нельзя преступить заповедной черты,
потому остальное — молчание.
А в руках моих столько скопилось тепла,
что когда бы тебе их из вечности
протянула я, наши минуя тела,
то прожгла бы дыру в бесконечности.
Но вселенная снова в ответ ни гугу,
видя, как прохожу Там таможню я...
Ты подарок, которого взять не могу,
ты подмога моя невозможная.
***
Ты сказал, что «тоже».
То же, да не то.
Ты колючий ёжик,
на душе пальто.
До чего хреново.
Ладно, переждём.
Испарюсь, но снова
выпаду дождём.
Все мы ищем милых,
любим ни за что,
но понять не в силах
никого никто.
***
Но что мне помешает
воздвигнуть те миры,
которых пожелает
закон моей игры?
Ф. Сологуб
Смешное слово «солипсизм»
подобно палочке волшебной:
мир, что порой невыносим -
ты можешь сделать совершенным.
Не буду пешкою в игре.
Что, в самом деле, помешает
набрать тюльпанов в январе
и звёзд, что лужи отражают.
Твои бесцветные слова
цветами радуги раскрашу,
придумаю себе права
и жизнь всамделешную нашу.
Глядишь - уже не так мертва...
Вот так обманом выживаю.
Твои холодные слова
дыханием отогреваю...
***
Помимо паспорта и СНИЛСа
есть трафареты и клише...
А мне сегодня ты приснился,
хоть не прописан был в душе.
Каким-то щёголем и фертом -
покрасоваться мне назло...
Каким тебя нездешним ветром
в мои пределы занесло?
Мы с каждым годом отдалённей,
давно друг другу не звоним...
Но на одном живём раёне
и миром мазаны одним.
Пахнуло памятью о лете,
повеял высший сквознячок...
Но, как сказал Шекспир в «Гамлете»:
а дальше пауза. Молчок.
***
Голуби, воробушки, стрижи,
неба и деревьев завсегдатаи,
братья, сиротинки, кореши,
я живу пред вами виноватою.
В мире безразличия и зла
учите барахтаться, надеяться.
Крошками от барского стола
мне не откупиться, не отделаться.
***
Сколько мне лет? Сколько этому цветику,
что продолбил земляную тюрьму.
Только мгновение… тысячелетие…
то или это — равно одному.
Я горяча как вода в час кипения
иль холодна как надгробный валун -
всё оттого, раздаётся ли пение,
слышу ль вдали трепетание струн.
То возвышаюсь скалой неприступною,
то расстилаюсь под ноги травой,
если Эвтерпа в окошко мне стукнула
и повела по дорожке кривой.
В землю зарыть виноградную косточку,
мир населить дорогими людьми
и ожидать, когда пустит отросточек
вечнозелёное чудо любви.
***
Влюбиться в осень — к расставанию,
в весну — не к возрасту наряд,
как будто без чинов и звания
залезть в чужой калашный ряд.
Не по карману роскошь лета мне,
и остаётся лишь зима,
что лебедиными балетами
закружит и сведёт с ума.
Ну что ж что холодна, неласкова,
что оставляет мёрзлый след...
Ведь предрекали даже классики
любить сильней на склоне лет.
***
Тропинка пешеходов заждалась,
звезде без звездочётов одиноко...
Чья нас сближает неудержно власть,
чьё неусыпно охраняет око?
Кто смог так эту землю изваять,
откуда эти запахи лесные
и жажда необъятное объять,
и отвечать на чьи-то позывные.
На графику сменилась акварель,
осадки заштриховывают серым,
но всё ж неистребим в душе апрель,
пока Пегас у нас с душистым сеном.
Нам вечно тропку к радости торить
и путь к себе отыскивать по звёздам.
Парить, дарить, друг с другом говорить,
пока нам смерть не скажет: «Happy Birthday!»
***
А местом встречи стала остановка…
Так прячутся под стреху воробьи.
И было тебе, помнится, неловко
за мусор и окурки у скамьи.
Темнеет, как в театре, в зимний вечер.
Казалось, что спектакль шёл про нас…
Всё недостойно мимолётной встречи -
и улица, и город, и страна.
Метель мела, забеливая мелом
всю грязь земную волею богов...
Поэтому окурки — это мелочь,
ведь их не разглядеть из облаков.
Закат краснел и сумерки смущались,
сгущаясь, словно занавес с небес.
А мы встречались, а потом прощались,
и не было ещё про это пьес.
Попытка ведь не пытка, и сама я
уже не вспоминаю это всласть.
Попытка леса, кладбища, трамвая…
Как жаль, что ни одна не удалась.
***
Помнишь, была в небесах кутерьма -
птицы над нами летели...
Я уж теперь и не знаю сама -
было ли то в самом деле…
Это был вальса бесчисленный тур,
мы с тобой замерли в трансе -
редкое зрелище птичьих фигур,
в страстном кружащихся танце…
Чистое поле и в нём ни аза -
словно всё в мире сначала...
Ты опустил от смущенья глаза,
я потрясённо молчала.
И по каким бы дорогам судьба, -
вспомнится вдруг мимолётно:
крыльев тех замысловатые па,
шоу большого полёта…
Как они пили небес молоко,
самозабвенно шалея...
Как объясниться им было легко!
Наши слова тяжелее…
Часто туда устремляю я взгляд,
в бездну бескрайних просторов -
вдруг они вновь надо мной пролетят…
Но не бывает повторов.
Помнит его как в расплывчатом сне
этот, а, может быть, тот свет...
Как отраженье, чего уже нет,
как отголосок и отсвет.
***
Мне нравится, что я тебя зову
так, как никто тебя не называет.
Воочию, в реале, наяву,
(хотя земля, бывает, уплывает).
Хотя я и люблю весь алфавит,
есть буквы, что любимчиками стали.
Как будто бы как все они на вид,
но есть у них особые детали -
невидимы на посторонний взгляд,
они законам общим не подвластны.
Там гласные так нежно голосят,
согласные не очень-то согласны.
«Что в имени тебе моём» — да всё,
огонь костра и тихая лампада,
всё, что в себе лелеем и несём
и что спасём от тлена и распада.
Ему уютно у меня во рту,
чуть вылетев — обратно залетает,
и кажется порою, что к утру,
как леденец, на языке растает.
Оно во мне как в доме прижилось.
В нём лёгкость и наполовину — шалость.
Мне с ним гулялось, елось и спалось,
(я не могу назвать — какая жалость!).
Я говорю не для ханжей и клуш,
скорее, с облаками и богами,
что имя мне твоё в любую сушь
напомнят звуком хлюпающих луж
иль ложечкой, звенящею в стакане.
***
Я столько раз хочу обнять,
что не хватает цифр.
Я так хочу тебя понять,
но не разгадан шифр.
Фотографирую себе
на память пару глаз.
Телеграфирую судьбе
заветных пару фраз.
Я у себя незваный гость,
а ты как дома будь.
Сама себе я в горле кость,
но ты не позабудь.
Смотрю с балкона сверху вниз,
но если вправду — ввысь,
и эта поза — как эскиз,
где даль и близь слились.
***
Чудо сбылось? Это просто случайность.
Дважды? - то это уже волшебство…
Это как колокол слушать венчальный
или под ёлкой стоять в рождество.
Не уставать караулить у двери
и составлять заклинанья из фраз...
Стань моим чудом — тогда я поверю.
Стань моим чудом и сбудься хоть раз.
***
Незаконнорожденное слово
ненароком вырвалось наружу.
Не суди за то меня сурово.
Я его опять запрячу в душу.
И, не помышляя о награде,
обучаюсь этому искусству:
гладко затушёвывать в тетради
незаконнорожденное чувство.
***
Как божественную оплошность,
я лелею в свой час земной
драгоценную невозможность
быть с тобою и быть иной.
Только то и другое вместе
мне явило бы чудный миг
ликования адских бестий
или ангелов грустный лик.
Но привязана я к личине,
своей сути служа рабой.
И по этой простой причине
мне иною не быть с тобой.
Но в какой-то другой вселенной,
на орбитах иных планет
сладко пестует дух мой пленный
невозможность любого нет.
***
Поговорить бы, но с кем, и не о чем…
Шлёшь мне фото, и не одно.
Тучку надвинь на глаза, как кепочку, -
помнишь, в том ролике про окно?
Очень жарко, глаза усталые.
Ты на даче, глядишь в смартфон.
С твоим видео не расстанусь я.
Всё остальное же — просто фон.
Ну, улыбнись же… намокли волосы.
Кепку от солнца скорей надень.
А для меня твоим тёплым голосом
заговорил одинокий день.
***
Тень моя стоит на остановке
в лёгком белокрылом пальтеце.
Как души движения неловки -
всё-то проступает на лице.
Словно в зазеркальной панораме -
мы сидим, болтая и резвясь...
Между параллельными мирами
существует призрачная связь.
Там теперь на месте пепелища
свищет ветер вместо соловья,
но под слоем снега и пылищи
невредима старая скамья.
Неподвластно Лете и обиде,
это место свято и пусто -
та неприхотливая обитель,
наше недворянское гнездо.
Взмах прощальный возле остановки,
дирижёрской палочки волшба…
Всё хранится в Божеской кладовке,
даже если это не судьба.
Стоит лишь смежить немного веки -
побежит тропинка в райский сад...
Это было в прошлогоднем веке,
это было жизнь тому назад...
***
Я иду налегке по судьбе,
где-то ждёт меня замок воздушный.
Свою жизнь завещаю тебе,
целый ворох любви и скорбей,
мой далёкий смешной воробей,
хоть тебе это вовсе не нужно.
Наш трамвайный счастливый билет...
Сохрани его как обещанье
дней без горя, страданий и бед.
Затянулось на несколько лет
перманентное наше прощанье.
Суп в осколках и пальца порез
вижу издали внутренним зреньем.
Шёл трамвай нам наперерез,
а потом оторвался от рельс
и в иное свернул измеренье.
В этом мире, весёлом и злом,
ничего не вернуть, не поправить.
Но, наш дом отправляя на слом,
я судьбы моей битым стеклом
постараюсь тебя не поранить.
***
Неразличима наша связь,
чужее не бывает друга.
Но всё пряду узоров вязь,
надежды нить ещё упруга.
Мил и без милого шалаш.
Любовь ведь индивидуальна.
Я домик нарисую наш
и буду жить в нём виртуально.
Из воздуха иль из песка,
из карт ли вознесётся стенка -
там будет прятаться тоска,
не вырываясь из застенка.
Никто не обнаружит лаз,
все бури, слёзы канут мимо,
но будет радовать ваш глаз
сюжет, рисунок, пантомима.
Не будет мук, разлук, потерь
и панихиды на погосте.
Порой ты постучишься в дверь
и я приму тебя как гостя.
И минет много-много лет,
когда скажу из райских веток:
какой изящный менуэт
жизнь станцевала напоследок.
***
Вроде ты ещё тут, далеко от меня не ушёл,
на расстояньи письма и звонка, только голос всё глуше,
и трамваи идут в депо, и цветочек завял в кашпо,
и глаза на снимке больше не смотрят в душу.
Мы как будто жители разных с тобой планет.
Твои лайки как будто от холода посинели,
поредели, а после и вовсе сошли на нет.
Я не знаю толком, что по твоей, по моей вине ли,
и не знаю, насколько вправду ты одинок,
или просто тебе по большому счёту никто не нужен.
Я теперь тебя вижу в перевёрнутый будто бинокль.
Диалог наш не сближен, он просто предельно сужен.
И душа разучилась как прежде с тобой летать.
А была раньше бурной, на цыпочках, на котурнах..
Она может кладбищенской урной когда-нибудь стать,
но я ей никогда не позволю стать уличной урной.
Твой кораблик отчалил от берега нашей реки.
Постараюсь прожить без этой печали бумажной,
не смотреть в пустое пространство из-под руки...
Я люблю тебя так же, только это уже неважно.
***
Только на пушечный выстрел - не ближе.
Не прикоснусь ни рукой, ни мечтой.
Сердцу прикажешь, велев: «не боли же»,
ларчик легко открывая пустой.
Гайки заверчены все до упора,
хоть их никто не раскручивал впредь.
Да не узнаю я счастья позора,
что на груди доведётся пригреть.
Бабочке сердца — большого полёта,
пальцы за крыльями вслед не тяни,
ведь остаётся на них позолота,
бабочку сердца погубят они.
Пушечный выстрел пролёг между нами.
Пушечный выстрел — полёт на луну...
И прижимаю к губам я как знамя
слово, спелёнутое в плену.
***
Я за тебя молюсь, я за тебя боюсь…
И. Резник
Как ты вышел тогда на звонок из подъезда,
словно ты уже Там...
Исхудавший, родной, беззащитный, болезный,
я тебя не отдам!
Я люблю тебя сквозь, вопреки, курам на смех,
всё равно, всё равно!
Твои впадины щёк, кашель твой или насморк -
всё мне озарено.
Хоть душа каждый год тренировками в смерти
закалялась как сталь,
но болит как и встарь, и завидует тверди,
и молит: не ударь!
Пусть тебя сохранят мои вздохи и охи,
и стихи, и звонки,
пусть тебя защитят всемогущие боги
их щиты и клинки.
Пусть тебя оградят эти чёртовы маски,
и молитвы без слов,
и в перчатках слова, и неловкие ласки
из несбыточных снов.
Все раскручены гайки, развинчены скрепы,
жилы отворены.
Я тебя защищаю грешно и свирепо,
до последней стрелы.
До последнего хрипа в туннельных потёмках,
не пущу на убой.
Как птенца, как ребёнка, слепого котёнка
я укрою собой.
Сохрани его сила, лесная, земная,
в потаённом тепле...
Над тобою кружу, ворожу, заклинаю, -
уцелей на земле!
***
Пусть всё пройдёт, развеется как дым,
забвением покроется седым,
пусть обглодает жизнь меня как липку,
а я иду по нашему мосту,
где ожидала, чуя за версту
твои шаги и слабую улыбку.
Я из неясных линий и штрихов,
из слёз и недописанных стихов,
твоей судьбе и жизни не помеха.
Порежу душу всю на лоскутки,
на носовые для тебя платки,
но не для плача только, а для смеха.
Мне всё равно, что скажет мир честной,
я истине не верю прописной,
забыты все законы и приличья,
остался только этот лес лесной,
осталось лишь осеннее весной,
осталось только солнечье и птичье.
***
И не понять, свои беды итожа,
как мог чужой стать ближайших дороже?
Нас разделяет как пропасть лишь шаг.
Но моего ты не просишь участья...
Как ты обходишься в жизни без счастья?
Без моей жизни обходишься как?
Я из окошка гляжу на дорогу.
Вдруг ты пришёл и уже у порога?
Кроме тебя мне не нужно гостей.
Всё, что вещают — хотела б забыть я,
кроме твоих драгоценных событий
я не хочу никаких новостей.
Разные судьбы и разные будни…
Я у себя буду спать до полудня,
ну а тебе собираться к восьми...
Жду тебя вечно как с фронта солдата.
Помнишь, у Чехова: если когда-то
жизнь моя будет… приди и возьми...
***
Ты любила, была, копила,
но судьба учиняет шмон.
Каждый шорох пустого пыла
ей преступен, дешёв, смешон.
Вычищает мои заначки,
что таила на чёрный день -
все кусочки, клочки, заплачки,
строчек трепетных дребедень,
вычищает все закоулки,
все укромные закутки,
и несбывшиеся прогулки,
и засушенные цветки,
недоученные уроки,
недовымершие друзья,
и надежд неизжитых крохи,
и все мысли о чём нельзя…
Чтоб осталась душа, пустуя,
без сиянья бесслёзных глаз -
всё под корень, под нож, вчистую -
обнуленье, грабёж, коллапс.
На границе души и тела -
беспощадное: хенде хох!
Мало ли чего ты хотела.
Мало ли чего хочет Бог.
***
Молчанье Бога на моё алло,
молчанье сердца, ставшего мало,
мир, потерявший слово, что вначале,
гол как сокол, как осень без листвы,
зима без снега, речка без плотвы,
бесслёзный плач, молитва без печали.
Молчанье рыб, воды набравших в рот,
молчанье, что внутри наоборот,
как крик у обезумевшего Мунка,
глас вопиющих в мировой дыре,
и даже рак не свистнет на горе,
поскольку бессловесна эта мука.
Молчанье от простого как му-му,
которое я запросто пойму,
уютное и тёплое как в норке,
до высшего, что райское гнездо,
звучащее высокой нотой до -
силентиум от Тютчева и Лорки.
Пусть радость — это будущая грусть,
и так хрупка, что только тронешь — хрусть!
но пусть хотя бы по сердцу погладит…
Но ты же не Молчалин, а молчун...
Я воду в ступе истово толчу
и вилами пишу на водной глади.
А ты не слышишь, как тебя люблю,
стихами тормошу и тереблю
как ватою заложенную душу.
Молчат слова за вечность до весны,
их мучат летаргические сны,
кошмары их увиденные душат.
Но в них тебе постигнуть не дано
двойное заколдованное дно,
тебе видна лишь только оболочка.
Царевна не жива и не мертва,
пробудят ли сакральные слова?
Смертельная по сути проволочка.
А дальше то молчание ягнят,
о коем будет фильм однажды снят,
а дальше — тишина, как у Шекспира…
И не поможет никакой айкью,
когда стоишь у бездны на краю,
где поразит безмолвия рапира.
Не думать больше, быть или убить,
тебя по умолчанию любить,
да, мир богат и с каждым часом краше,
но всех сильнее будет меж людьми
единственная капелька любви,
молчанья переполнившая чашу.
Что, если...
Что, если б ты пришёл сейчас,
внезапно изменив маршруту...
О сколько радости подчас
вмещается в одну минуту!
Пусть я тебя бы не ждала,
пуст холодильник, суп вчерашний,
пусть я была бы в чём была,
всё это было бы нестрашно,
когда над всем, что отошло,
исчезло в дальнем окоёме –
вдруг – словно солнышко взошло,
твоё лицо в дверном проёме...
Как сразу заиграла б жизнь!
Я на плите бы ужин грела.
Луна, по-бабьи подпершись,
на нас с тобой в окно б смотрела.
Все утомлённые мечты,
и даже те, что и не снились,
и все спалённые мосты
вмиг ожили б, соединились.
Всё бы, да если б, да кабы…
О сослагательные жизни!
От несложившейся судьбы –
до поминания на тризне...
Но пусть не близкий и не друг,
и жизнь не утоляет жажды,
но есть живое слово «вдруг»,
«откуда ни возьмись», «однажды».
Что, если вынырнешь из них,
внезапно соскочив с трамвая...
И машинально на двоих
я ужин свой разогреваю.
***
Не Фицджеральд и не Уайльд
не помогли, увы...
Пора б уже закрыть гештальт,
но жалко мне любви.
Пора б уже давно остыть,
забыть и поумнеть,
но не могу никак – о стыд –
живой окаменеть.
Кому-то нужно пить и есть,
с козла хоть молока,
а мне достаточно, что есть
улыбка, облака.
Не нужно мне тебя всего,
ребра и позвонка,
а мне достаточно всего
лишь одного звонка.
Что б только знать, что ты мне рад,
тому, что я живу,
что между нами нет преград,
лишь только позову.
И не хочу закрыть гештальт,
тот шаг бы был жесток,
уж слишком нежен этот альт,
беспомощен росток.
***
Бывает любовь – всевышна,
как гром гремит на весь свет,
ну а моя чуть слышно
прошепчет тебе: привет!
Бывает любовь – Горгона,
что насмерть и на века,
ну а моя с балкона
помашет тебе: пока!
Бывает любовь – ловушка,
проклятие и клеймо,
ну а моя, лохушка,
напишет тебе письмо.
Бывает, любовь накажет,
заткнёт поцелуем рот,
ну а моя намажет
с собой тебе бутерброд.
Ты думаешь, глядя в почту,
когда её чёрт уймёт...
Но без неё вдруг почва
качнётся и уплывёт.
Ты был от неё далёким,
порою хотел сбежать.
Но без неё вдруг лёгким
не станет легко дышать...
И где бы ты ни был, знаю,
любовь моя там не зря,
простая и неземная,
как воздух и как земля.
***
Снег идёт уже миллионы лет,
прикрывая собою грязь,
но его ускользающий после след –
ненадёжная с небом связь.
И стыдливое маленькое «люблю»
вырастает лютым волком,
так тоскливо воющим на луну,
что луна – словно в горле ком.
Я любила тебя и была неправа,
потому что жизнь не на век,
и летели к тебе, словно снег, слова,
мой нечаянный человек.
Я, увы, не Сольвейг и не соловей,
и хочу одного уже –
породниться с горькой улыбкой твоей
и примёрзнуть к твоей душе.
И смотреть, как весной отсыревший снег
превратится в слёзную слизь,
потому что даже в звериный век
без кого-то не обойтись.
***
Я верю тебе на слово,
на губы, глаза и руки,
на память всего былого,
на то, что мы ценим в друге.
Пускай назовут тетерей,
я верю тому, кто близок.
Я верю тебе, я верю
без клятв, бумаг и расписок.
Кто ищет подвоха злого,
страхуется, насторожен…
Я верю тебе на слово.
Я знаю тебя хорошим.
Моё доверие свято,
мне нежно с тобой и дружно.
А если что будет взято –
то значит, так было нужно.
***
Я осень, песня моя спета,
а ты весна, лучи из глаз.
И между нами только лето,
но это лето не про нас.
Оно так приторно и душно,
там нету тайны, дни ясны.
А осень и весна воздушны,
они как сказки или сны.
С тобой подснежников балеты,
со мной вечерние огни.
Но между нами лето, лето,
и мы одни, одни, одни.
Я мёрзну без платка и пледа
и без весны схожу с ума...
Но за тобою следом лето,
а впереди меня зима.
И всё-таки я верю в небыль,
что осени весна сродни.
И ты так близок – словно небо,
лишь только руку протяни.
***
Прости меня за те вопросы,
что ни к чему и невпопад,
и за любовь мою без спроса,
и за словесный водопад,
что я с тобой, как у Шагала,
не улетела за моря,
за то, что не расцеловала,
за всё, что не посмела я.
***
Конечно, ты и в этом прав был,
что я цепляюсь как репей.
Но ты со мною как на равных,
а мне хотелось быть слабей.
Не ты вина моим помехам
и вправе мне ответить: нет.
Но ты со мной – как с человеком,
а я поэт, поэт, поэт!
С вопросом этим как с орехом,
наверно, справился б любой.
Но ты со мной – как с имяреком,
а я – по имени любовь.
***
Не знаю, как назвать мне то,
что по тебе болит и плачет.
Как ни назвать – не то, не то,
оно себя от слова прячет.
Сквозь дымку инобытия
в сосуде теплится стеклянно...
Оно как улица твоя,
по самой сути безымянно.
А и не надо называть,
и говорить о нём не стоит,
а лишь ту дымку целовать
и зубы стискивать как стоик.
Чтоб ты не распознал тот знак,
что шлёт вселенная, малюя.
Чтоб ты по голосу никак
не догадался, как люблю я.
Живи и радуйся. Гуляй,
купайся в нежности как в ванне.
Не называй. Не приземляй.
Оно как стих мой без названья.
***
Как поэт, не нежен и не груб.
Улыбнись мне уголочком губ.
Пол-улыбки или пол-словца…
Тонки, зыбки контуры лица.
Ты кровинка, близкие края.
Половинка, только не моя.
Смутный облик, дальний силуэт...
В чудный край просроченный билет.
Сжатых губ чуть дрогнул уголок.
Это тихой радости залог.
О причине знаем только мы –
что там тайно светится из тьмы.
***
Во сне я падала в объятья,
а, как оказывалось, в пропасть.
А наяву тебя обнять я
мечтала б, но мешала робость.
И вот живу меж сном и явью,
меж страхом и мечтой о друге,
и вновь лечу – то ль я – не я ль я –
в твои протянутые руки.
***
Весна моя, весна,
волна из-под весла,
слова твои из сна,
что голову кружили...
Весна не навсегда,
погаснет и звезда,
исчезнет без следа,
что мы когда-то жили.
Но знаю я секрет,
как сохранить тот бред,
секретик, трафарет,
портрет в цветной оправе –
лелеять и беречь
души простую речь
и тайну наших встреч,
что забывать не вправе.
Любовь моя, тоска,
мой замок из песка,
казалось, так близка,
что достаю до дна я...
Но снова далека,
журавлик — в облака,
не сделаю глотка,
сосуд не запятнаю.
Лети, любовь моя,
в далёкие края,
за горы и моря,
где боль-тоска не гложет.
Тебя не пригублю,
себя не погублю,
но так, как я люблю,
никто любить не сможет.
***
И влажные слова из пересохших губ –
не важные сперва, как птенчик из скорлуп,
но как от них потом кружилась голова –
бумажные слова, отважные слова...
Невысохшая боль и влажные глаза,
и вместо нас с тобой лишь блики, голоса,
пусть облетает цвет и прежних лет как нет,
но остаётся след, но остаётся след...
***
Не будет как обычно, как у всех.
Мы не соприкоснёмся рукавами.
Бог охраняет душу, как Гобсек.
Тебя как музыку – нельзя руками.
Как бабочку не тронуть за крыло –
нарушится тогда весь ход вселенной.
И я тебя целую сквозь стекло,
мой ненаглядный, неприкосновенный.
***
Мне уходить, тебе ещё цвести
и на рассветах улицы мести.
Зачем-то надо было нас свести,
любовь моя, живи же и расти.
Слова снаружи были холодны,
внутри же тихой нежности полны.
Я пью взахлёб, нахлебница весны,
букет вина, навеявшего сны.
Я пью до дна, что будет в каждом дне.
Я не одна, мы на одной волне.
А дальше всё потонет в тишине….
Прощай, прощай, и помни обо мне!
***
Средь незыблемых обрядов –
наши фотки за столом.
Я – копилка поз и взглядов,
силуэтов, жестов, слов.
Разложу их на экране,
словно карточный пасьянс,
как прикладываю к ране –
исцеления сеанс.
Вот ты пьёшь, а вот смеёшься,
вот глаза во всё лицо.
Счастье, ты не отопрёшься –
все улики налицо.
Где б ни был и с кем бы не пил –
этих фоток за столом
не коснётся пыль и пепел,
рознь, разрыв или облом.
Вспышкой зайчик прикрепила,
не уйдёшь теперь, пострел.
Это было, я любила,
ты в глаза мои смотрел.
***
Люблю — такое слово голое,
его стараюсь приодеть
и запахнуть поглубже полами,
чтоб было видно лишь на треть.
Его укутаю вуалями,
надвину шляпу на глаза,
укрою от греха за далями,
чтоб только света полоса.
Ты угадай его по голосу,
по легкомысленному «ля»,
по ветерку, что гладит волосы,
по влаге, что таит земля.
Но вздрогну словно от укола я,
когда начну его дарить.
Неловко это слово голое
открытым текстом говорить.
***
Слова твои вдруг обогрели
случайным забытым теплом.
Такое бывает в апреле,
а нынче мороз за стеклом.
Кружок, чуть побольше червонца,
за тучкой укрылся, скользя.
Февраль. Ненадёжное солнце,
которому верить нельзя.
А если услышу в апреле
слова, что сильнее ледых,
тем более я не поверю,
ведь это пора молодых.
А осенью думать я буду,
что ветер мне их нашептал,
пустив в вековую остуду,
где лёд закуёт их в металл.
Не верю, не верю, не верю, –
твержу я усталой душе,
чтоб после не стали потерей,
когда станет поздно уже.
***
Если я не проснусь, ты меня разбуди –
телефонным звонком, поцелуем воздушным.
Как бы крепко я не умерла – но в груди
что-то будет тем зовам и в смерти послушным.
Я очнусь для тебя молодой-молодой...
Не беда, что не будет в руках моих трубки.
Голос твой станет тою живою водой,
от которой срастаются жизней обрубки.
Ты включи там мой шелест на громкую связь,
и внимай, занимаясь своими делами,
как за окнами дождик лопочет, резвясь,
или голуби гулят и машут крылами.
Это всё буду я, или, может, почти...
Просто чем-то иным, что не голос, не тело.
И скажи мне тогда, прошепчи, промолчи
то, что я от тебя так услышать хотела.
***
Луна — как в горле слёз комок,
слова застряли нутряные.
Ты слово то сказать не мог,
но есть же однокоренные.
Всех слов не свете не избыть,
любое стать могло бы нежным.
И то, чего не может быть,
вдруг показалось неизбежным.
***
На душе ещё одна нашивка.
Боль свою замедливаю, длю.
Даже если ты моя ошибка,
я её как истину люблю.
Ты моё блаженство неудачи,
каверза, божественный каприз.
Плата жизнью, а любовь на сдачу,
маленький застенчивый сюрприз.
Я тебя укрою словно мехом
в лёгкость одуванчиковых слов.
Грусть моя, разбавленная смехом,
пусть тебя хранит со всех тылов.
Пусть в твоём лице живёт улыбка,
освещая память о былом.
Ты моя счастливая ошибка,
мой прекрасный промах и облом.
***
Счастье выпало полюбить.
Не империю – эмпирею.
Это то, что нельзя купить
и не выиграть в лотерею.
Сердце снег твоё укрывал.
Я стучала в тебя так долго.
Ты так долго не открывал.
Было холодно от осколка.
Эти строки мои без слёз,
со смешинкою и бравадой,
и запрятанный в них серьёз,
потому что ему не рады.
Но лишь только всё потеряв,
открываешься зазеркалью.
Эта тайна стоит в дверях,
закрывая лицо вуалью.
Отмывать ли золу в котле,
ожидая от феи помощь,
иль на бал лететь на метле...
Всё окончится ровно в полночь.
***
Я так услышать их хотела –
взамен соломок и перил.
Ты так несмело, неумело
их через силу говорил.
И поняла я, что не в слове
всё дело, что произнесёшь,
а в интонации, в покрое,
в каком его преподнесёшь.
Улов мой был до боли скромен.
В начале было слово? Нет!
Был голос и биенье крови,
тепло и свет как от планет.
***
Как хорошо, что всё уже прошло...
Как безымянно всё, что было с нами,
и всё, что с нами не произошло,
но что в душе ношу своей как знамя.
Не всё равно ли, как это назвать,
то, что нельзя руками и устами,
что можно лишь воздушно целовать
и осыпать словами как цветами.
Как хорошо, что можно быть собой,
не думая, как выгляжу снаружи,
и то, что было нежностью слепой,
преображать в созвучье и содружье.
Всё хорошо, всё к лучшему, мой друг.
Твои часы уж не пугают боем.
И в темноте настольной лампы круг
высвечивает близкое обоим.
И от звонков не вздрагиваешь ты,
привыкнув к их вечернему звучанью.
И я, у компа или у плиты,
всегда люблю тебя по умолчанью.