Мчащийся волк и восходящее над ним солнце. Хлебный ломтик, вымоченный в яичном желтке. Выкоптится белая скорлупа облаков, дымка разгонит вечерний прогорклый белок; курчавится светлынь вечерняя, исчезая по утренней горячей заре; высохнет, скурвится — умрёт, но не узнается и не оведомится о бедокуре — который родился — выплюнув свет в тернистую тень. Утро подарило тебя.
А ты такая же, как раньше, мой сладкий пион; я не хочу отпускать тебя раньше времени, оставлять царапины на твоих розовых сосках поцелуями — медвяными пулями слов; вечные ласки в белояром пшене, не лишены смысла. Со мной будешь петь. Без меня будешь петь, но если про нас не забудешь и про сны наши тоже. Ведь согрет твой силуэт — другим, а он на ласки не щедр, блеклая вялотекущая чувств пантомима.
Ветх мой след на твоей нежной груди, но он — подсказка о нашей одержимости плотской.
Сердце твоё молодо, но оно течет в самость.
Непонимание в дуэли послеобеденных разговоров: нас, чужих, родственников, знакомых, жандармов и дубинок, иголок и сена, поцелуев — полуночных и повседневных;
необычных фресок моего повелителя и твоих сладких губ, и твоих ландышей-бёдер.
Горько и многозначительно. Обед, обедня, бредни, мол я, мол. Мол, мол, мол. Молитва.
О нас. И они все о нас. Эти игры с бобами, ложечками, зайчиками, бантиками, вилками, мотками верёвок, кофейной гущей. Кухонные споры и ссоры. Люблю ли, либо по воле общего горя я втянут в сноп твоих пахнущих лавандой волос.
И нам никогда не мешали шампанское или водка, не мешали есть и вкушать, стирать белье, стелить белые постели (но прыгать ногами грязными ибо весело пачкать белое), спина к спине засыпать — не мешали. Подобало тебе восседать на табурете и думать, что было бы хорошо закурить, но ты не курила. Укутать себя в халат, где я прожег окурком карман;
и думать, мой маленький любимый болван; зачем ты мне нужен — успокоить себя,
набрать теплую ванну, боясь утонуть каждый раз, не любить на голову воду лить,
судить себя за недостаточно красивые ягодицы и выпирающую лобковую кость,
но тебя никто ведь не судит, ты родилась — прекрасной и будешь такой.
Ты и будешь своим счастьем и своей реальностью.
И через трещины в деревянной лавочке я смотрю на нас; но мы другие, похожи на весенние цветы и я снова обоняю твоё дыхание чистое, грею твои руки над пламенем щепок, тех что мы не боялись загнать в белую кожу и искупать в слезах алого рассвета; свет плачет о Нас, ведь мы живы и молоды; свет — стар,
и я смотрю на величие Создателя и величие его мечты — на тебя, и если в полдень ты думаешь о Боге, а не обо мне; ничего страшного — я стерплю.
И что ты за ней станешь — не знаешь и ты. Ибо ничего этого еще нет. Я столько раз повторял тебе про себя, что повторять уже и не нужно.
Вечер в клюве ворона принёс обещанный ужин.
Нетопырями пролетая над электросетями, цепляя коготками, натянутые ветром алюминиевые провода. Мы кружимся в этой вечерней любви. Пятясь спинами, шелестят качели да под окнами играют дети. Ты кричишь не своим голосом. Мо, мо, мой, моё,молитва моя, мой. Мой навсегда.
А провода падают в морскую пучину, унося с собой тысячи живых звуков. Но ты кричишь, не смолкая, ветер скрипящий стеклом. Всматриваешься в разводы на резиновых сапогах. Люди — вода. Люди — костры невидимок, асфальтовые призраки, кладбищенская земля. Откровенная робость в словах. Мелькающие вагоны.
Я слышу тебя. Мы просто пятна, похожие на лохматые одеяла. В легких лают и плачут, оглашают тишине секундные передышки. Я твой.
Сколько снов мне приснилось сегодня? Спим. Провисая низко в небе.
Наши гулкие голоса, как телефонные вышки, наши голоса как женщины, которым вдруг захотелось назвать мужа на «ты».
Мелодичные перезвоны, как будто птицы построили что-то внутри тебя.
Прилетай ко мне
иногда.