Октябрьские праздники 1961 года запомнились нашей семье на всю оставшуюся жизнь: мы получили квартиру! Маленькая вспышка памяти почти пятидесятилетней давности: переезд и новоселье.
Всё было более чем скромно, если не сказать – бедно. Нехитрый скарб увезли на машине. Мы с мамой шли пешком с улицы Бебеля на улицу Мира. Мама несла детский стульчик и какой-то узел, я несла портфель и резиновый мяч в жёлтой золотистой сетке. Квартира поразила меня своей красотой: белые стены с узором, который мама называла непонятным словом «накат»; огромные окна, а под ними батареи; ванна, стеклянные двери, блестящий крашеный пол… Пока родители делали ещё один рейс, я, оставшись одна, достала из ящичка швейной машинки кусочек мела, начертила на полу классики, попрыгала, потом спешно вытерла следы «преступления».
Когда мы немного обжились, в гости приехала папина родня: дедушка Серёжа, дядя Давыд, дядя Ваня и дядя Шура. Сначала мама угощала всех на кухне, потом все перебрались в коридор, курили, шутили, меня садили по очереди на колени и уговаривали идти спать, но я как будто знала, что никогда уже не будет так весело, глотала дым едкого «Беломор-канала» и слушала недетские разговоры.
Папа, дядя Давыд и дядя Ваня были фронтовиками и рассказывали дяде Шуре, который не воевал, но служил в Эстонии, что они кому-то дали много перцу, при этом радостно потирали руки и смеялись. Я от перца всегда чихала и представляла, как чихали те, с кем папа и его братья поделились большим количеством жгучего порошка.
Дядю Давыда называли «наш евгей» из-за того, что он не выговаривал букву «р», привёз с войны много мануфактуры и эвакуированной ленинградке Бэлле Соломоновне «признался», что по отцу он русский кержак, а вот у матушки в пятой графе не всё так гладко. Дедушка Серёжа изредка оглаживал бороду, видимо, он не знал, что бабушка Агаша имела проблемы.
Дядя Ваня вспоминал, как он своими глазами видел какую-то Катюшу, и все прищёлкивали языками, видимо, она была хороша собой. Хотя зачем ему Катюша, у него ведь в деревне есть тётя Дуся с косой, уложенной кольцами на голове. Папу хвалили, что он грамотный и всё спрашивали: «Ну, ты хоть раз кричал батарея – огонь?». Я даже побежала в комнату, чтобы удостовериться, что с нашими батареями всё в порядке и огонь нам не грозит.
Дядя Давыд был большой охальник с детства (видимо, нелегко ему приходилось, если он всё время охал). Когда я прибежала из комнаты в коридор (топоров я там не видела, но мама утверждала, что они там висели), то дядя Давыд ласково сказал: «Милая дочь, достань-ка мне из кармана спички». И когда я потянулась к карману его галифе, он резко повернулся ко мне, и рука попала, увы, не в карман. Он один захохотал, а папа посадил меня к себе на колени и, думаю, чтобы загладить неловкость старшего брата, затянул песню: «Среди долины ровныя, на гладкой высоте…». Кажется, я и сейчас слышу мощные и красивые мужские голоса, выводящие песню о могучем дубе.
Мама приносит «квас для взрослых», мужчины радостно вздымают гранёные стаканы. И дядя Давыд (большой хулиган!) торжественно произносит тост: «За здоровье тех ворот, из которых весь народ!». Взрыв хохота, паника на лице мамы, дядя Ваня, утирающий слёзы, и деда Серёжа с лицом невозмутимого индейца… Потом все становятся серьёзными, встают, мама доливает квасу, а папа говорит: «Выпьем за Шурку-большого и за всех, кто не вернулся».
Шурка-маленький, служивший в Эстонии, говорят, очень был похож на погибшего под Сталинградом брата Александра Сергеевича Вожакова.
06.01.10.