Афоня Прохоров учился вместе с Шуркой Крыловым. Был смешной, толстый, но очень проворный и сильный. Однажды проговорился Шурке, что денег уже на тёплые ботинки накопил, теперь вот о сапогах собственных мечтает, надоели ему обноски Захаркины.
- Ты чё, Афоня, клад нашёл или какую работу делаешь?
- Знамо дело, работаю!
- Возьми меня с собой, я тоже ботинки хочу, – Шурка думал, что дружок просто пошутил, но тот говорил всерьёз.
- Папка не велел говорить.
- А ты папке не говори, что мне сказал.
- А ты поклянись на камне, что не проболтаешься!
За селом был камень расколотый – сказывали, что он с тех пор там лежит, как люди ещё в шкурах звериных ходили. В нём ложбинка была выдолблена – древние люди приносили в жертву козу или овечку, и по канавке каменной стекала кровь. Никто не знал, откуда эти разговоры, но пацаны часто возле камня вертелись.
Афанасий и Шура пришли к камню вечером, вроде как травы для коров нарвать. Жили на лугах, рядом с лесом, а коровы чуть не круглый год впроголодь жили. Зимой, понятное дело, сено-солома были главной едой. Летом, когда травы было немеряно, домашние коровы не наедались. Пастбище было для колхозных коров, а из личных подворий надо было либо за реку на неудобицу коров отводить, либо траву в тех же оврагах рвать-косить и тащить домой. В колхозе лошадей было мало, на крестьянские нужды их почти не давали, а на спине травы каждый день не натаскаешься. Детям и подросткам поручали зеленушку для кормилиц добывать.
Афоня из-за обшлага рубахи достал булавку и протянул Шурке:
- Проткни палец, чтобы кровь закапала, и скажи: «Чтоб меня черти на этом камне сожрали, если я кому проболтаюсь!».
Шура ткнул булавкой в палец, выдавил капельку крови, размазал её по камню и повторил:
- Чтоб меня черти сожрали.
И тогда Афоня рассказал, что на станции есть заготконтора, в которой принимают шкурки кротов и тут же расплачиваются деньгами. За одну шкурку дают один рубль.
- А ботинки сколько стоят? – спросил Шурка.
- Мамка сказала, что двести рублей.
- А сапоги?
- За сапоги четыреста просят.
Шурка знал только, что за рубль можно кило хлеба купить, а про ботинки и сапоги слыхом не слыхивал. Он представил, как Афоня ловит кротов на огороде или в поле, тащит их на этот самый камень, убивает их, потом долго возится с крохотённой шкуркой…
- Говоришь, на ботинки уже накопил?
- Ага!
Шурка смачно сплюнул прямо на камень, взял охапку травы под мышку и, срезая углы колхозного поля, зашагал в сторону дома.
- Никому! Ты обещал! – неслось ему вслед…
Какая странная это штука – детская память! Живёт человек и не знает, что сидит у него внутри маленький летописец и ничто мимо него не проскользнёт – ни слово, брошенное вслед, ни запах полыни, ветку которой сорвёшь нечаянно с пучком других трав и выбросишь у двери покосившегося амбара (зачем, спрашивается, припёр – коровы полынь не едят), ни глаза-буравчики дружка из довоенной поры.
Столько лет Александр не вспоминал толстощёкого Афоню, а оказалось, что и не забывал его никогда. А летописец сохранил все странички и разложил их по темам. И стоило затронуть тему «Афоня Прохоров», как запестрел перед глазами шлагбаум, а в десяти шагах от него на снегу – груда тел, которая корчилась и выгибалась, и верхним в шевелящейся массе был Афоня. У него уже не было силы кричать, он только сиплым голосом звал маму и дёргал ногами в новых ботинках. Вокруг стояла охрана с овчарками и перепуганные жители села. Переводчик в русском тулупе и немецких сапогах на рыбьем меху, растирая замёрзшие руки в неизменных лайковых перчатках, картаво объявил, что эти недочеловеки пытались вскрыть склад с провиантом и теперь будут наказаны. Возле двух бочек с водой из речки Дёржи топтались полицаи из местных, им-то и было поручено вылить воду на подростков, которые решились с голодухи на отчаянный шаг. Сначала окатывали ледяной водой из ведра, потом, поднатужившись, переворачивали бочку с остатками воды. И так дважды. У полицаев промокли рукавицы, и они тихо матерились.
Шурка тоже стоял в толпе и с ужасом смотрел, как ледяная корка начинает покрывать связанных по рукам парней.
- Господин оберлейтенант запрещает подходить к преступникам до наступления темноты. Охрану не снимать! Расходитесь по домам! Так будет с каждым, кто нарушает закон! – переводчик, семеня ногами, ушёл с офицерами в штаб.
Охранники угрожающе подняли шмайсеры, и толпа разошлась. Голосили матери подростков, овчарки рвали поводки и лаяли, пока обезумевших женщин не оттащили от площади. Едва начало смеркаться, люди вернулись на место казни. Они втайне надеялись, что молодой организм справится с любым холодом. Смёрзшуюся кучу тел едва разъединили, все шестеро не подавали признаков жизни. Но их всё равно потащили в протопленные бани и стали отливать тёплой водой. Утром стало известно, что выжил один – Серёжа Бусыгин, он лежал в середине кучи, сразу под Афоней.
Дед Игнат и бабушка Агаша, по-соседски приютившие Шурку, долго отпаивали его мятным чаем и положили спать на печку. Овчинный тулуп деда, под которым лежал Шурка, долго еще ходил ходуном – сначала мальчишку колотило от холода и пережитого, а потом он смотрел сон, в котором друг Афоня и он бежали по залитому солнцем лугу к заветному камню и кричали: «Чтоб меня черти сожрали!».