Мы выгрузили из телеги отработанный лук на картофельное поле и пошли к реке ополоснуться от грязи. Встало солнце, и земля тут же, в считанные секунды, выдохнула из себя туманы. Лёня шёл метрах в ста от меня, ближе к заходящему солнцу. Его туман светился розовым. Языки его добежали до леса и остановились. Лёня полностью погрузился в пары. Видна была только его голова. Она плыла по поверхности дымов. «Вот он, ёжик в тумане», - улыбнулся я. Пока мы пересекали картофельное поле, солнце зашло за тучи, и чернозём тут же поглотил в себе призраки испарений.
Мы вышли на крутой берег Вели. Видимая её часть была крепко разбавлена молоком. Всё остальное было скрыто легким и одновременно непроницаемым белым теплом. Странна показалась нам кисельно-бледная полоска реки перед тайной всего невидимого глазу. Внизу, в тигле реки, в белых облаках грядущего ливня, в шумах, варилось, плавилось нечто, что будет открыто нам скорым сверкающим солнечным днём. Мы выйдем на крутой берег Вели и с восторгом вдохнём в себя её «буйство глаз и половодье чувств» – залитые прохладно-голубой водой луга, невесомую зелень ивняка, забредшие в воду беленькие берёзки, шумные окна водоворотов…
На воздусях белого проплыло бревно. Потом ещё одно, поменьше. За ними – льдинка, снятая водой с берега бесшумно пропарила между водой и туманом. Всё являло себя в молочном окне реки и таяло, растворялось. Всё именно плыло. Плыло тихо, сокровенно. В себе – вне воды и тумана. В некоем окоёме свободного пространства.
Вода прикрыла все тропы к реке. Она нашла овражек и залила луг. В этом озерке мы и отмыли руки, одежду.
Как по-разному действует на нас речные разливы летом и весной! Летом они недужны. Они не к месту. Они могут удивлять, но никогда не волнуют сердце, и уж точно не радуют его: не вовремя пришли. С досадой смотрят на такое «диво» и рыбаки, и детишки, и полоскальщицы белья, и грибники с ягодниками, мечтающие попасть в бор на том берегу.
Другое дело – весной. Чей-то волей мы становимся причастны к благодати рождения мира. Зелень, за два дня обметавшая двор, россыпь голубоватых хохлаток на приречном угоре, робкий посвист иволги, клин гусей над кромкой леса, бодрые выстрелы охотников, исходящие радостным блеском воды – всё является нам снова и впервые!
Вышло на минуту солнце. С нашего берега сорвались чирки и вонзились в молоко тумана, в глубине его задули в свистульки кулики, вынырнула из белой сутемени чайка и сверкнула на солнце. Телеса белого исполина колыхались под солнечными лучами, лохматились, пошевеливали лениво туловом, а зримая кулига вод казалась ещё молочней.
И снова поднялись гряды облаков над картофельными полями.
А я не выдержал и поехал глянуть на Елюгу: как она там?
Елюга, как и Вель, не шумела, не бурлила, а мощно разлилась по луговине и острову, и среди её небывалого разлива был виден остов реки. Он ёрзал в непривычном для себя просторе, не мог обрести привычных берегов. От моста Елюга прямым широким дымящимся потоком вливалась в свой океан – Вель – и терялась в нём. И так загадочны были далёкие влажные туманы и всё, что сокрыто ими…