Смотришь на длинные облака, ангел обмороков поводит бровью,
поздно: вечерние ордена не покроют нас толстой бронью.
Невыносимый от головной боли мир колеблется, как в выносимом
мебельными мужчинами зеркале, всё сдвигается, как в Фукусиме,
и вот ты – растительный, восходящий, из вертикальных потоков,
глухонемых эстафет, передающих сок зеленого молока,
смотришь на длинные облака
накануне ночных пандемий с факелами и крупнокалиберными дождями,
чей пронизывающий исковерканный металлоломом ветер
наводит гражданский ужас даже на лужи в яме.
Кракелюром мембран разбитая на миллиарды квартир
фабрика нежных гроз и белых до синевы электрических рек
струится в нас сакральным девизом куда-то на Альтаир,
протекая потоком Арктура в водопадах хлынувшего Волопаса
над беспризорными драгоценностями и горстями золотоносной листвы.
Как-то ты, лотосовая, забираешь меня, ты – губы жирафа,
подвижные, как пальцы, обрывающие листву,
и деревья вздрагивают, звеня листьями-бубенцами.
В не смазанных петлях шкатулки измучен Кьеркегор,
приговоренный повторять сам себя, стоит открыть его книгу.
Шпенглер в райском саду из рогатки бьет райских птиц,
и камни вспарывают воздух со звоном катаны и рассекаемой плоти.
Птицы же рассыпаются на горсти монет и золотой пыли.
Бовуар увеличивается до размеров небесной сферы
и становится тонкой пленкой
с перламутровыми всполохами и вертлявыми завитками.
Леонардо замостил дно ручья солнечными луидорами,
долго не смотри, свет их острый и колет сетчатку.
Бельё машет французскому ветру прощально:
пока, пока, сильный, свободный! Возьми с собой наши флаги!
Но наши знамена – ночнушки, бюстгальтеры и носки,
что само по себе, конечно же, не основание для тоски.
Сегодня, через солнечный час после
как, мельтеша спицами, проедет велосипедист Дождь,
смородина устроит нам меланхолический вечер,
мы увидим влажные ягоды прежде, чем навсегда уснем.
Кто-то просыпал монеты на кафельную эклиптику,
свежие, они отчеканили лезгинку лучей,
чтобы каждый запомнил: живет в чуждом доме, даже если ничей.
В белом Болдино ты собирала бутоны лунного йогурта,
заполнявшие чаши прибрежного сада.
Ночь холодного хрусталя напоминает нам:
нас не было, и снова может не быть.
Балет ночных бабочек будет продолжен.
Лежащих ничком, позабывших все адреса,
нас покроют охапками чертополоха,
и только два раза в сто лет в мозгу
будут промелькивать всполохи и зарницы.
Мы не узнаем по голосу внутренних голосов,
но к тому времени здравомыслие вскользь, ненароком
утратит все признаки смысла.
Кассиопея опустит шторы, кисея будет играть сквозняком,
но ни она, ни он, не будут знать об игре.