Посвящается А.С.Пушкину
Я помню чудное кого-то.
Возможно, шкуру бегемота.
Возможно, нет, ведь всё возможно.
Я рассуждаю осторожно.
Ночная птица, грустный филин,
клюёт витки моих извилин.
Родня моя ждала другого.
Но что? Зачем ждала? Какого...?
Один кузен мой пил витально,
другой не пил, как ненормальный,
а третий, не имевший вида,
носил костюмчики из твида.
А прадед фабрику держал,
в боку сидела как кинжал.
Онегин, добрый мой, родился
тому уже две сотни лет.
Кузен мой первый нагрузился,
зато другой конечно нет.
А третий, не имевший вида,
в Израиле засел, как гнида.
Но вот что интресно всё же
и хорошо бы разобраться:
зачем Онегину моложе
себя с ним на дуэли драться?
Юнца какого-то свинчаткой
размером с разрывную пулю
огрел, укрыв её в перчатку,
и вышиб дух, как из косули.
И что об этом негодяе
такого можно в рассужденьи?
Но Пушкин, славой осиянен,
устроил века оскуденье.
И до сих пор умом скудеет,
хотя уже тому лет двести.
Ведь тайной роковой владеет
поэт – скажу я вам без лести.
А женская родня, увольте!
Кузены, те ещё бог с ними.
Но женщин обойти позвольте.
Уж лучше с бабами чужими.
Итак, она звалась Татьяна.
Я протащился, но без толку.
Иголки моего романа
в стогу сидят, как вошь на полке.
Замужняя, жена другого.
Хихикнут: что же тут такого?
Ан вот, здесь главное различье.
Небось, не спариванье птичье.
А если честно, безнадёга.
В Америке, да без иллюзий.
- Онегин, ты? - Здоров, Серёга!
Эк растолстел, пора бы сузить. -
Приснился Пушкин в кабинете,
сидел с ногами на козете
и ничего себе, писал.
А я по стойке, как вассал.
А Петербург стеной зеркальной
и ледяной и нелегальный.
А Ленин пролетел как сон.
Придумали, что франк-масон.
Да не было его в заводе
прадедушки в котором годе.
Клянусь, был прадед и завод
и речка по пути и брод
с названьем «Ленин». Так-то дети.
Онегин толком не ответил
на берегу тех волн и вод.
Ответит за него народ.