Раздробленный и расщепленный на лучи, преодолевший тело тополей,
ощупывает пыль на стёклах сиятельный слепец.
Зной кажется тяжелым как свинец на пенопласте.
Закономерность открывает дверь сарая
в глазную боль от полдня, в отвердение
глазного яблока, в зубовный хруст, шум занавеса
и оползание притихшего песка.
На пляже никого. Шевелится газета.
Сказал бы, что тоска, но не тоска.
Шторм воплощает флаги в твердых формах, захлестывающие
полотнища бьют с силой камня о самих себя.
Рембрант рывками передвинет мебель, и загрохочет товарняк
над молчаливыми бомжами под мостом.
Гроза ниспровергает статуи апостолов,
ослы заходят в зеркала стадами,
дождь высекает массой шум блистающей как сварка мостовой.
Потом изымут ленту, прическа выплеснется и повиснет,
наступит вечер череды высоконравственной сирени на аллее,
устланной лунным воском, чешуёй мерцающей слюды.
Хронологический песок, наполненный очками и пенсне,
лорнетами для наблюденья звезд
и созерцания гробницы неба наводят нас на мысль:
космос – смерть, и странно, что столь многие считают
весь этот ужас за шедевр бога.
Похмелье пахнет фотохимикатом.
Воскресный майский полдень спозаранку
становится особенно прекрасным,
когда ты смотришь на него сквозь слезы
и думаешь, что понимаешь речь реки.
И что же говорит река? «Оставь себя в покое».