Загадочное слово, которое очень любил один пожилой, немного чокнутый японец-студент.
На склоне лет он вдруг проникся интересом к загадочной для себя России, бросил жену-старушку и взрослых детей, приехал в Москву – начинать новую жизнь. Носил летом и зимой сандалии на босу ногу, ходил всегда с непокрытой головой, которую украшала обширная плешь и жиденькая косичка седых волос. Сквозь стекла дорогих узеньких очков на мир смотрели непроницаемые узенькие глазки. На бесцветных губах – блуждающая улыбка Джоконды. Непростой человек со сложным характером, в общем.
За полгода учёбы сменил шесть групп – нигде ему не нравилось, ничего его не устраивало. «Сволочь и иезуит» - так его охарактеризовала последняя преподавательница, пожилая дама с грустным взглядом и тяжелым пучком волос. «Я многое повидала за свою жизнь на работе, но удушить хотелось мне лишь этого!» - добавила она и непроизвольно сжала сухенькие кулачки.
Японец о нависшей над ним угрозе не знал и жил безмятежно.
«У меня сибаритки!» - сообщал он каждое утро вахтеру, всем встреченным по пути преподавателям и своим молодым одногруппникам.
Вахтеры его особенно не любили. Мало того, что японец пугал их непонятным словом вместо приветствия, так он еще им трижды кланялся, появляясь в дверях. Каждое утро.
Старички-охранники нервничали, не зная, как реагировать. Ходили к начальству.
«Сибаритствует, что ли?» - задумчиво разглядывал его декан. «Да не особо похоже. Скорее, бомжует и юродствует…»
Наконец, кто-то догадался.
- Как ваши дела? - задали японцу контрольный вопрос. На что тот незамедлительно ответил:
- Сибаритки!
«Все в порядке» у человека просто было.
Со своим знанием русского языка этот доблестный представитель Востока постоянно попадал в неловкие, но интересные ситуации. Накапливал опыт пребывания в России.
Он очень любил московское метро. Многие иностранцы от него в восторге, но господин Хироюки – а так звали нашего героя – в метро проводил почти всё свободное время. Спускался туда на прогулку с огромным фотоаппаратом, целыми днями колесил по разным линиям. С подземной милицией у него были отношения сложные – те его периодически пытались раскрутить на деньги за «несанкционированную съемку стратегического объекта».
Поначалу японец платил исправно, потом поднаторел и научился действовать по обстоятельствам – или прикидывался дурачком, чему весьма помогала экзотическая внешность, особенно сандалики в зимнее время, или уверенно доказывал, что метро это метро общественное. Как он это умудрялся делать со своим «знанием» языка - загадка. Но чаще он просто стремительно передвигался по платформам, на ходу доставал фототехнику, замирал на мгновение и снайперски отстреливал нужные ему кадры. И тут же удалялся, используя рельеф местности и толчею, скрываясь от стражей порядка. Снимки получались у него неплохие – в своей прошлой жизни, дороссийской, Хироюки работал фотокорреспондентом в крупном журнале в Токио.
Это просто обязано было случиться с ним в метро, как с интуристом-энтузиастом. У него увели кошелек, пока он наслаждался очередными мозаиками и лепнинами. Как человек бывалый, японец поднялся наверх, без труда разыскал нужную дверь и заявился в дежурку. Пара скучающих ментов вопросительно уставилась на него. «Я украл деньги!» - доверительно сообщил Хироюки. Скука в глазах стражников подземелья сменилась любопытством. «Много?» - спросил один из них. «Да! Много тысячи рублей и еще две тысяч долларов!» - с гордостью объявил японец. И, будто куражась, твердо повторил: «Я украл!»
Трудности постижения русской грамматики иностранными учащимися пожилого возраста нашим милиционерам были чужды. Заявителя пригласили присесть, начали выяснять, где именно украл, у кого, и куда дел такую крупную сумму. В ответ японец загадочно улыбался, тыкал в сторону двери пальчиком и благожелательно приговаривал: «Искать, искать!»
Сотрудники нехорошо потемнели лицами, любопытство сменилось служебным рвением и предвзятостью. Сбегали за понятыми, вывернули интуристу карманы, посадили в клетку. Продержали его там без еды и питья назидательно долго, пока не приехали за ним представители факультета – до посольства дело, слава богу, не дошло. Недоразумение разъяснилось, вора, конечно, не нашли, но в остальном всё же наступили желанные «сибаритки» - бедолагу хотя бы накормили и напоили, наконец.
Еще однажды в трамвае почтенный Хироюки-сан увидел в проходе бабульку с двумя полными сумками в руках. Считая себя галантным и моложавым джентльменом, резво вскочил, ткнул в освободившееся место пальцем и приказал: «Сидеть, старуха!» Ну, как мог, так «присаживайтесь, бабушка!» и сказал. В языке ведь что главное? Коммуникация. Чтобы тебя собеседник понял.
Его не поняли.
Не осознавая еще нависшей над ним беды, но чувствуя, что возникло какое-то недопонимание, благородный старик пояснил, переведя палец на себя: «Я – молодой, у меня стоит!» Он же накрепко помнил тот метрошно-жизненный урок, как важно не путать конструкции «я» и «у меня» с глаголами. Оттого и решил высказать фразу «Я постою» таким причудливым образом.
То, что случилось сразу после этих его выходок, лучше всего описать классическими и известными словосочетаниями.
Буря и натиск.
Шок и трепет.
Судный день.
Бабка так ловко управлялась своими сумками, дубася японца по спине в ограниченном пространстве салона и приговаривая: «чёрт косоглазый!», что тот проникся безоговорочным уважением к силе русского народа. Даже на какое-то время забыл про свои острова и требования их вернуть Японии.
С островами он приставал ко всем на каждом занятии. Надо, мол, вернуть их, и точка. «Что думаете?» - заглядывал в лицо собеседника и напряженно ожидал ответа. Тот интуитивно понимал, что проще согласиться, и удовлетворенный Хироюки, за глаза уже всеми называемый Хиросимой, что-то помечал в своем блокнотике. Словно собирал статистику по проводимому опросу.
Во всех аудиториях на стене висела политическая карта мира – для удобства изучения тем «Моя страна», «Россия» и всего подобного. Ну и вообще, карта - полезная вещь. Случались, конечно, разные недоразумения. Китайцы, японцы и корейцы любили сцепиться на перерыве по поводу Восточно-Китайского моря – оно в их родных картах называется по-другому.
Для подтверждения своей доминантности китайцы тычут пальчиками в российскую карту – мол, вот вам стороннее подтверждение независимого эксперта – и даже подчеркивают ручкой слово «Китайское» прямо на карте, победно ухмыляясь при этом. Корейцы негодуют и рядом приписывают «исконное» название водоёма. Японцы, сдерживая ярость, пытаются всё зачеркнуть и исправить на единственно верное, японское. Много карт перепорчено таким образом было.
Я в своей аудитории это безобразие пресёк на втором году работы решительно и беспощадно. Причем чужими руками все сделал.
В тот год дела у моих дворовых друзей детства Дюши и его команды шли в гору. Под «крышей» было несколько торговых точек возле метро «Профсоюзная». Прознав от меня, что я работаю совсем рядом, дружки из любопытства решили заглянуть «на огонёк». Зарулили на нестыдной пацанской «Паджере» в наш тихий факультетский дворик. Пыря, к счастью, остался сидеть в машине, а Дюша в сопровождении Бивня, перепугав насмерть вахтера своими расспросами, разыскал мою аудиторию.
Сунул в дверь бритую голову – она появилась в правом верхнем углу проёма - и приветливо ухмыльнулся.
Группа оторопела. К моей-то внешности они и то привыкали долго, а я по сравнению с Дюшей – мальчик-ботаник практически.
- Заходите, Андрей Васильевич! – громко сказал я, удачно вспомнив имя Дюшиного папани, известного в свое время дворового дебошира. Любимым развлечением дяди Васи было крепко напиться и с упоением колошматить ремнем с тяжелой бляхой по стеклу стендов с газетами и окнам первых этажей. «Для звону и форсу!» – как он потом пояснял, довольный, приезжавшему наряду милиции.
Дюша в недоумении шевелит шрамом над бровью, но видя, что я уступаю ему преподавательское место, радостно гыгыкает и заваливается в аудиторию. Следом втискивается Бивень. В гробовой тишине скрипят бандитские кожанки. Дюша по-хозяйски усаживается за стол и даже начинает листать журнал посещаемости. Бивень сгребает учебники и тетрадки с одной из парт на самый ее край и устраивается задом на освободившемся пространстве. Парта потрескивает. Полы куртки у Бивня расходятся, взору студентов предстаёт покоцанная рукоять револьвера. Я-то знаю, что «ствол» газовый, но мои подопечные – нет.
- Как-чего, вообще? – отрывается Дюша от журнала и принимается разглядывать учащихся.
В ответ благоговейная тишина.
– Ты как их различаешь-то? – деликатно, поэтому негромко интересуется у меня Дюша. – Реально на одно лицо все…
- Да нет, Андрей Васильевич. Они все у нас тут разные. Из разных стран даже. А вот посмотрите, что они с картой сделали!
С рвением и угодливостью киношного предателя-полицая тычу пальцем в стену за студентами. А обомлевшим учащимся сообщаю:
- Это наш новый завхоз-комендант, прошу познакомиться. А с ним его заместитель по вопросам воспитательной работы. Приехали поговорить о ваших проблемах.
Слово «комендант» студентам знакомо – в их общаге комендантом суровая тётка-кубышка по кличке Гоминьдан, данной ей китайцами за созвучие и соответствие должности.
- Здра-а-авствуйте! – несмелым хором выводят студенты, стараясь взглядами не встречаться с визитерами.
Дюша входит во вкус игры и сдвигает брови, к шраму на лбу добавляются угрюмые складки.
- Здоровее видали, - задумчиво роняет он и вдруг тычет пальцем в притаившегося за своими очками Хироюки. – А этот старый хрен тут чего у тебя делает?
Японец оживает и тревожно поблескивает оптикой, поглядывая то на меня, то на вопрошающего его «коменданта».
- Учится, - лаконично отвечаю. – Тоже студент.
- Ишь… Хорошо учится? – не унимается Дюша, продолжая держать старика под прицелом своего пальца.
Хироюки-сан с мольбой смотрит на меня, будто от успеваемости зависит его жизнь.
Мстительно выдержав паузу, отвечаю:
- Ну, в целом, успеваемость нормальная. Но может стараться и лучше!
Дюша грозит японцу пальцем:
- Понял, что твой учитель сказал? Старайся!
Хироюки радостно трясет головой, улыбается и делает попытку встать поклониться, но его одергивают сидящие рядом сметливые корейцы.
- Так! – хлопает по парте могучей дланью Дюша, отчего вся группа моргает и вздрагивает. – Слушать сюда. Карту новую сегодня купите, завтра повесите.
Студенты с энтузиазмом кивают, косясь на рукоятку револьвера Бивня. Сам Бивень с невозмутимым видом пялится в окно, и этой своей отрешенностью пугает еще больше.
В лучших традициях вора-домушника Жоржа Милославского, рачителя земель русских, Дюша продолжает воспитательную работу:
- Всё, что на карте нарисовано – так оно, значит, и есть. Всё наше, а не ваше. Ну, почти, - задумывается он. – В пределах границ. А там чего вам осталось – с тем и живите, пока мы добрые. Но это у себя там волну гонять будете, а у нас чтобы тихо себя вели. Ясно?
Я не уверен, что студенты его понимают хорошо, но то, что им обозначили границы и разрешили жить, они точно улавливают и лица их веселеют.
Когда Дюша с Бивнем покидают аудиторию, вся группа встаёт и церемонно прощается с ними. Хироюки, разумеется, несколько раз кланяется.
Новую карту, как я ни убеждал, что Андрей Васильевич просто пошутил, студенты действительно купили и повесили. Политдискуссии затихли по всему факультету. Даже материковые китайцы перестали открыто конфликтовать с тайваньцами по поводу темы «Моя страна». И господин Хироюки завязал с опросами своими.
Сплошные сибаритки, да и только.
(с) ВАДИМ ЧЕКУНОВ
На фото автор с дочкой