На беспамятном пире свободы
перед Господом, как наяву
я вас помню, пропащие годы,
словно я вас ещё созову.
Вечер судный – не всё ж веселиться –
столько жизнь накопила дождя…
Мне ещё вам заглядывать в лица,
по касательной в вас уходя.
Поминальных, воскресных, обычных,
всяких дат набралось на земле,
и однажды мне стало привычным
убывать, прирастая в числе
этих, как ни встречай, а прощаний,
ощущаемых мной наизусть…
Вот чулан, что завален вещами,
и во всём только я разберусь.
Только мне так печально и сладко
ворошить эту пыльную тьму,
где хоть что-то в эпохе упадка
отзовётся лишь мне одному.
* * *
Как жизнь из пыльного архива,
меня не выручат слова.
Я знаю, мудрость молчалива
и равнодушием жива.
Зачем всё так же, как в начале,
меня тревожит этот свет,
и так не близок путь к молчанью,
что мне земных не хватит лет.
И не успеть родимым лицам
пропасть за гранью грешных снов,
и можно всё ещё виниться
пред теми, кто прощать готов.
И легче мне под небесами
нести безвестности позор.
СкучнО мне жизнеописанье,
но сладок тихий разговор –
простой, где тема измельчала
до полуслова, до кивка,
до рук касания… Их мало,
с кем одного мы языка.
А ты одна. Твои объятья
поют в ответ словам моим,
и этот свет не столь понятен,
сколь дрожью плоти ощутим.