Дыбит над трубой седой вихор дымной.
В сугроб впечатало дома как в сивый бок клеймо.
Тишь да свет с утра, да мороз как спирт.
Никого нет, только баба у колодца стоит.
Косолапым снежком спеленало лес и степь,
Бельма снежные что контузия.
Заложило — не сожрешь. Лопнет пузо ведь.
Вмерзла лодка в лед, будто гроб. Зима.
Сизый пар изо рта, да колодца скрип.
Липкое ведро углом хватает глубь.
Цепь прямая, будто палка. Жесть-ведро висит.
Плещет языками на промерзший сруб.
Есаул бредет, пимами дырит снег,
а за ним Петька с Васькой как заплата и дыра.
Цепь кобель грызет, пастью жрет красный снег.
Лает бочкой пустой. Горло мнет. Беда.
А с того конца деревни то ли смех, то ли плач,
то ли колют дрова, то ли бьют плетьми.
«Эй, мордастая, мужик-то у тебя кержач?
Ну, а коли врать не хочешь, в дом давай веди».
В дом с мороза вошли — зипуны звенят.
Есаул достал бумагу водную:
«По фамилии как будешь?» — А ему в ответ:
«С красной лавки встань. Сядь на черную».
Петька с Васькой закивали: «Тимофей это, кержак».
Ах, иуды вы слабохольные!
Есаул с лавки встал: «Ну, пойдем, раз так.
Может, с умным сговоримся не по-больному».
Ходь шибчей, Тимофей, слышишь плач иль нет?
Это Пашку крестят крестом и водой.
Уж такой свят-крест, что со свинцами плеть.
Уж такая вода, что в колодец головой.
Двое мужиков воротком скрипят.
Из колодца пятки лезут босиком на свет.
Пашка виснет и свистит — ледяная кадь.
«Господи мой, где ты? Подай благовест!»
Есаул подошел, тряпье отжал и горсть
Подает Тимофею: «Ну как, холодна?
Православная теплее. А не сломишь кость —
Так в солдаты пойдут все твои сыновья».
Через два часа в глазах уж меркнет свет.
К Тимофею драному ведут сыновей.
«Двадцать лет не увидишь!» — А он им в ответ:
«Ты давай, не болтай, дело делай — бей».
От уж ночью Тимофея баба в дом свезла.
Кровью и водой весь снег истыкала.
Уложила на живот, дегтем смазала.
До утра над ним икала всё и хныкала.
А под утро разодрал губы и огнем
Прошептал: «Чо ты, милая, всё лотошишь?
Сыновей мы с тобою еще приживем.
А щепотники за веру пусть погложут шиш!»