***
Страны и дома добровольный пленник,
гляжу в окно на сцену бытия,
на тот спектакль, что без копейки денег
даёт сегодня улица моя.
Идёт спектакль, бесхитростный и чистый,
на пятачке, лучами залитом.
И все кругом — народные артисты,
играют жизнь, не ведая о том.
***
«Весь мир — театр. Актёры — люди...»
Как зорко видел ты, Шекспир!
Хоть сотня бед ещё прибудет,
я буду знать, театр — мир.
На сцене надо улыбаться,
порой проглатывая ком.
Ну, а поплакать, может статься, —
там, за кулисами, тайком…
***
Пьеро имеет вид комический,
но грех смеяться над слезами.
Мир — как театр анатомический,
где каждый в смертной позе замер.
Актёр — паяц, ему прощается.
Глаза б на сцену не глядели...
О, он не вешалкой кончается -
самоповешеньем на деле.
Разрыв аорты, гибель замертво.
Театр обернётся моргом.
Ну а пока не спущен занавес -
гляди, гляди на них с восторгом.
***
Ты придёшь из счастливого сна,
чтоб, увидев, давалась я диву.
Ты вернёшься ко мне как весна,
надо лишь пережить эту зиму,
эту зиму смертельной тоски…
А во времени нашей разлуки
я твои зашиваю носки -
с головой не в согласии руки.
Старомодны перо и Пьеро,
нынче век не пьеро — арлекинов.
Но весь мир для меня стал зеро,
когда ты его ночью покинул.
Не прорыть к тебе тайный туннель,
головою не выдолбить стену.
Но в душе расцветает апрель,
лишь рукав твой рукою задену…
***
Ночь приставит ко мне стетоскоп,
к моим снам, обернувшимся явью,
и заметит, что стало узко
мне земной скорлупы одеянье.
Ночь и осень, а пуще — зима -
это всё репетиция смерти.
Разучи этот танец сама
под канцоны Вивальди и Верди.
Развевается белый хитон,
легкокрылые руки трепещут.
Рукоплещет партер и балкон,
совершается промысел вещий.
Просто танец, чарующий бред...
В боль и хрипы не верьте, не верьте.
Наша жизнь — это лишь пируэт,
умирающий лебедь бессмертья.
***
Когда надо мною отдёрнулся занавес,
Явив всему свету судьбы моей малость –
На этой земле все места были заняты,
И мне только небо одно оставалось.
***
Бог у поэтов ходит в суфлёрах.
Что ни поэт – продавец плагиата.
Я не участвую в этих аферах:
В том, что пишу – лишь сама виновата.
***
«Проходит молодость, проходит», –
Вздыхала Гурченко в гримёрке
На семьдесят четвёртом годе,
А журналист глядел в восторге.
***
Почему не спускается занавес?
Пьеса жизни проиграна в прах.
И на бис не сыграть её заново,
Разве только в грядущих мирах.
***
Я не выйду на сцену с поклоном
и растаю во мраке кулис.
Исполнять я не стану, как клоун,
лебединую песню на бис.
Что хотела – я вам прокричала
в пустоту уходящего дня.
Мой «Титаник» уходит с причала.
Вот и всё. Вспоминайте меня.
***
Всё, что заснежено, остужено —
вельможным кажется, чужим.
Как заторможенно, контуженно,
замедленно плетётся жизнь.
Как кружево судьбы ажурное
под томный голос Адамо…
Оцепенелыми дежурными
деревья стынут у домов.
Зима опустит саван-занавес,
всё погребая в белой мгле...
Но март начнёт спектакль заново
для уцелевших на земле.
Всё обнажит, что замуровано,
откроет бездну мёрзлых тайн.
Я всё ещё начну по-новому.
Весна, отдай меня, оттай!
***
И тихо теплится окно,
чуть освещая жизнь,
что положила под сукно,
сказав ей: отвяжись.
Но даже в холоде и мгле
найдётся уголёк,
и будет снова на земле
светиться огонёк.
Светай, светай в моём окне,
пусть разойдётся тьма.
Как глубоко ты нужен мне –
не знала я сама.
И трубка пусть заворожит,
молчание поправ,
и доказав, что дальше – жизнь,
что был Шекспир не прав.
***
Жизнь — спектакль, что идёт сто лет
средь сменяемых декораций.
Жизнью платим мы за билет,
чтоб узнать, что не знал Гораций.
Забирает с собою смерть –
чего не было в самом деле.
Ну а те, кто сумел посметь –
остаются с тем, что имели.
Опустеет сцена к концу.
В пустоту мы бормочем речи.
Но к любимым, к отцу, к птенцу –
руки тянутся всё навстречу.
Даже тот, кто всё отрицал –
распахнёт потайную дверцу...
Что не снилось и мудрецам –
каждый смертный увидит сердцем.
***
Жизни простая пьеса.
Действия вовсе нет.
Смотрит без интереса
только луна в лорнет.
Действующие лица:
дерево и балкон,
солнце, окно и птица,
фото вместо икон.
Жизни простая пьеска.
Критик бы поносил.
А на другую — с блеском –
нет уже больше сил.
Ветер, раскрывший двери.
Лампочка в тишине...
Но Станиславский – верю –
«Верю», – сказал бы мне.
***
Жизнь – театр… всё роково.
Всё растёт из такого сора!
Что играем мы? Для кого?
Я не вижу здесь режиссёра.
Может быть, его вовсе нет,
и играем мы что придётся.
Ну, а зритель глядит в лорнет
и на эту муру ведётся.
Ну а зритель кто? Кто судья?
Кто решает судьбу спектакля
и, за каждым шажком следя,
понимает, про то ли, так ли?..
Пусть игра та не стоит свеч,
но нельзя из неё нам выйти,
чтобы в сердце любовь сберечь,
чтоб родства не порвались нити.
Чтобы мир не погряз в беде,
и ружьё, что висит на стенке,
не стреляло больше нигде,
не томился герой в застенке.
Мы на сцене, и эту бредь,
этот ад нужно сделать раем.
Мы играем, забив на смерть
и забыв, что мы не играем.
***
Весь мир – театр, но билетов
иль нет, иль дороги они.
Под солнцем тоже места нету,
остались только звёзд огни.
Стояла под стрелой амура,
хоть под стрелой стоять нельзя.
Кого-то полюбила сдуру,
а кто-то стали лишь друзья.
Как жаль, что так недолго лето,
что даль свободна и пуста.
И в рай раскуплены билеты
на все воздушные места.
Туманный уплывает берег,
а сердце путь к нему мостит.
Любовь для тех, кто в это верит,
кто сам в себе её растит.
Но здесь не та температура,
и поздно с чистого листа.
Осталась лишь литература,
там приставные есть места.