Тёплый день весны он и есть тёплый день весны. А вот в солнечном и прохладном – таится запас нежности и тепла, предназначенный всему живому. Горят от сиверко щёки, стынут пальцы на руках, но, оглядывая прогалины земли на картофельных полях, поляны жёсткого наста, хрусткие вымерзшие травы, зонты и стволы борщевика, сверкающие льды и воды в бороздах, бледно-жёлтые шеломы навоза, плотно скрученные утренниками, звонкие, сиреневые метёлки берёз в синеве, чистейшие, как снег, облака, – испытываешь благодарность кому-то за мощно выраженное преддверие тепла.
Вчера прогуливался по Согре. Шёл по лыжне нашей, по следам снегоходов. Наст твёрд и хрусток. В зарослях ивы много-много синиц. А вечером разглядывал их орды у дома. Они порхались в елях, в травах, на мостках, березах и ивах, трепестались по льдам и насту. Они сыпались в роще напротив, как листья – бесперерывно, одна за другой. А на Согре, уже в березовой роще, на исходе её к полям, долго слушал и наблюдал болотную синицу – черноголовую гаичку. Замечательное пение! Вершится нежным мазком, ласковым, нежным свистом… «Бродила» по стволу берёзок, кормилась лишайником, ещё чем-то там, перепархивала с ветку на ветку и высвистывала, и трещала негромкой вертушкой на ветру…
Сегодня к Вели, к реке!
Лёд в этом году причудлив: зима простояла тёплой. Река то замерзала, то снова открывалась. Лёд кое-где громоздится по берегам. Лёд выгибается миниатюрными горками, щерится открытыми раковинами. Лёд лежит слоисто и сложно, как гамбургеры. Лёд светит подпалёнными рафинадами.
У берега течение ломает тонкие стёкла льда; они трещат, как под руками неумелого стеклореза, переворачиваются, лопают, тончайшей, прозрачной калькой скользят друг на друга. А у самого берега от ночного заморозка образовался травяной орнамент. Он вьётся, разрастается и выливается в тонкие чистые пластины. Во льдах то тут, то там кипят искры воды. В широких промоинах вода мучает и крутит сорванные льдины, толчёт их и прополаскивает без жалости.
Пошёл по нашему старому-старому сенокосу. Теперь его и не признать. Сотня осинок выросла как раз посерёдке его. Когда осинам вольно расти и им никто не мешает, они кажутся изящными скульптурками, вылепленными из светло-прохладного гипса. И все вместе – они скульптурный ансамбль. Направо от меня, на втором взгорке от Вели, сюрреалистические суставы старых, искореженных черёмух. Но и они сегодня величественны благородной стариной, окунутые в дистиллированную синеву небес. В их глухих колодцах бьются вчерашние гаички.
Я смят и потрясён сегодняшним птичьим разноголосьем, великой миграцией птичьего царства! Слышу звон снегирей, как будто робко трогают подвешенную на воздусях металлическую пластину, а потом – слушают и снова звенят. Большие синицы, болотные синицы бесконечно перелетают с места на место между ивами, берёзами и черёмухами. Много их и в травах. Уже и самых домов деревни, на исходе рощицы, меня обметает шумная ватага пеночек. Гаички, те боязливы, а эти готовы и тебя вспорхнуть в небеса.
И ещё чудо! Стояли ли вы посреди молодой, но раскидистой вербы? Смотрели в почти чёрную синеву конца марта, где дрожат звезды белых вербушек? Я впервые видел такое. И вот, не нашёл слов…