Крестимый в городе Венёве,
что посреди российских бед,
я плоти Боговой и крови
вкушал. Мне было восемь лет.
Когда бы возраста младенца
меня окутывала тьма...
Но нет! Куда мне было деться
от муки бедного ума?
И храм пропах как бы в хворобе,
где свечек плавился янтарь...
Потом кладбищенских надгробий
читал я жалостный букварь.
Там вязь кириллиц по граниту:
"ОСТАНОВИСЬ И ПОМОЛИСЬ..."
А надо всем была разлита -
поднимешь взгляд - земная высь.
То вороньём, то облаками
перемежалась синева,
и снегом на могильный камень
спускался праздник Покрова.
А за стеной лежала площадь,
ведя до чайной по торцу,
где пустоту жевала лошадь
и жались голуби к крыльцу.
И меж озябшего народа,
что отирался у дверей,
прошёл бочком рыжебородый
меня крестивший иерей.
И мир смеркающийся, Божий,
не поднося ко мне креста,
дыша овчиной и рогожей,
крестил Россией навсегда.
* * *
Колдунью-жизнь
до смертной корчи
я превознёс в краю родном,
и потому, наверно, Отче,
я был плохим Твоим рабом.
Трава лугов, вода колодцев,
стихов пророческие сны...
О, разве это мне зачтётся,
где нету никакой страны
и где что иудей, что эллин,
и я прощения лишён,
когда аршином общим мерен
с каких неведомо сторон.
Но знаю, заповедь нарушил
по выбору - не по судьбе,
ведь я за други отдал душу,
а что же, Господи, тебе?
И если рвался я сквозь морок
к тебе с молитвой на устах,
то это страх за тех, кто дорог,
прости мне, Отче, только страх!