Запах мокрой земли, услышанный в лагере в первый день смены,
называется «аромат Петрикор».
По извилистым, как ветви в асфальте, потокам
телефонных линий и люгвальных латуней кинжалов,
с ворохом искр вынутых из скрижалей рассыпавшихся ключей,
расступался патриотический лес.
Ан нету больше перчаток у безобразных котяток,
говорили мы тебе, как об стену горох, теперь ходи без перчаток.
Винные погреба как оружейные склады,
полны запылённых снарядов для выстрелов по головам.
Президент рисует на кисее Конституции обрамления нововведения.
Агитаторы объяснят нам: нет способа ввести смертную казнь иначе.
На уме молодого народа одни поцелуи, пряная каптёрка и танцы.
Никогда не допускай конвейера клавиатуры и узловых станций,
танцующих ситуаций качаемых фонарей и блеска бутылочных звезд.
Весь мир – гардероб, и все личности – только мундиры,
а люди – лишь вешалки для мундиров.
Видишь ли, ум – это тоже незначительная одёжка.
И нет ничего такого внутри, что скрывает собой оболочка.
Едва ли еда принесет тебе на тарелочке счастье.
Всякий раз не хочется от голода подыхать.
От еды же тебе всякий раз хочется стихнуть и сдохнуть.
Раньше я думал, лишь притворяюсь вегетарианцем.
Сейчас, прожив в одной комнате с мертвецом всю болезнь,
понимаю – трупы действительно тошнотворны.
Любой ценой сохраняй отношения, звони им хотя б раз в неделю.
Марс неприветлив и скучен. Как-то плохо пришвартовался.
Какая-то рана у него на боку – словно шваркнулся обо что-то.
Все мы шваркнулись обо что-то. Или не все?
Безобразные потроха парохода поворотами люверса и зюйд-веста
сбрасывают золотой балласт светящихся окон в плещущие палимпсесты воды,
переевшие ноты перелистывают кабаре электрических ламп и
агонизирующих музыкантов,
Харон, стоя на контрабасе, плывёт, загребая воду косой,
золотоносные снопы и колосья выплескивают из иллюминаторов счастье навалом,
на пароходе злачно, лавиной рассыпались вилки с подноса,
и мы, поскрипывая от денег, сливаем легальное серебро Сан-Диего
в изящество растоптавшей чьё-то девичество пошлости.
Насморк кровохаркающих хазар странным образом вызывает
всенародную доброту блистательного доктора Шойгу.
А баллистическое облысение капитана сборной по бессребреническому бобслею
приводит к паническому ликованию солнечных зайцев.
на руинах песни и пляски праздника мордоворота,
помни о тишине, глашатай молчания. Ты говоришь, чтобы молчать.
Муэдзин возопиет к багдадскому небу, и небо впустит его вопль в себя,
и осыплет его шестикрылыми стрекозами эха,
и под витражным куполом он посчитает это лето ответом,
и снова возопит к небесам,
и когда в черных башнях загорятся желтые окна,
ему покажется, что это он создал ночь.
Спрашиваешь у Бога, отвечает тебе черт знает кто.
Кому ты думаешь мысль: ему? Ей? Им? Тебе? Вам? Нам? Себе?
Архангелу? Снежной звезде? Ливанской королеве горлового пения,
на сталинское литьё откашливающей лакрицу?
"Его транзит съел половину запасов, выделенных на экспедицию:
теперь Следопыту выгоднее не возвращаться".