Знаешь, мне снится сон: я переплываю реки.
Иногда я плаваю в море, перекрывая лучи,
надо мной – ртутное зеркало, я дельфин?
Мне внушили: я должен чувствовать что-то вроде нехватки,
постоянное беспокойство, что никто не завидует мне.
Но вот я дельфин. Я свободен. И никто не завидует мне.
Интересно, что чувствует человек, узнав, что ему завидуют
сто миллионов других?
Что даёт чувство удовлетворенной потребности в зависти?
Вряд ли вершина на пьедестале почёта что-то меняет в процессе,
известном как «я».
И вряд ли я стал бы иным, будь я хоть негром преклонных годов.
Пергамент тления в неразумных пределах,
сальмонеллёз полонезов Огинского,
быстрые шаги воспитательниц в щебечущих чащах детских садов,
избегающие познания облака, освоение новых миров,
путешествия, смена жилищ, профессий, супругов и городов,
желание продлить до бессмертия детство –
разве это не повод недорезанному петуху хвалить раненую вами кукушку?
Правила наших резиновых галстуков слишком суровы к банановым обезьянам.
Достоинствами все мы обязаны тайным играм наших изъянов.
Да и к показному безумию стоило бы отнестись тоньше.
Неудачник не сходит с ума – просто безумие начинает нравиться больше.
Тем более, лента оборвана, и никто не желает фильма
о разумных до бешенства ленинцах и взрывающихся комиссарах.
Ведро и корыто, волочимые фурой вверх тормашками,
горланят пьяные оргии, не замечая долбежки,
оглушенные собственным грохотом, позволяющим не замечать
боли от калечащего увечья.
Разнообразные акты наносят однообразные стигмы.
Видишь ли, собака не исчезает в собаке, даже когда кот настигнут.
И ни одному орешнику не удалось стать елью.
Никто из нас не утешится даже сто раз достигнутой целью.
Вот и не достигай ничего, и не настигай никого.
Лошадью не становятся кричащие «И-го-го».
Я не советовал бы тебе изображать себя психом.
В половине одиннадцатого иди спать. И вообще веди себя тихо.