Я умер когда-то очень давно.
Ты должна помнить, мы уже были знакомы.
Такое непритязательное кино -
он умирает, её нет дома.
Кажется, легче всего переживается смерть.
Своя, конечно, - не нужно готовить поминки.
И не нужно больше сына учить, что от целого треть,
это то же, что две трети от половинки.
Побуду недолго довольно прикольной штукой,
лежащей в гостиной в ящике на столе,
при виде которой кому-то трудно взять себя в руки,
а кому-то даже становится не по себе.
Смогу не есть намного дольше того,
кто кажется живущим живым.
И сумею много ещё всего,
за что меня снова полюбят жена, почти взрослая дочь и взрослеющий сын.
Можно руки не мыть,
и вовремя не менять носки.
Можно не думать, есть ли еще смысл жить.
Тем самым исключаются приступы тоски.
Очень смешно опадает приподнятая рука,
комично топорщится на груди пиджак.
Четыре с весны не трезвеющих мужика
крышку к гробу мне не приладят никак.
Им мешают покойник, подушка и сломанные цветы.
И у каждого с утра болит голова.
И ещё отвлекаешь в черном ослепительно красивая ты.
Цинично, конечно. Ты как всегда права.
А вот детям смешно, как папа комично упал
в гробу в яму, которая папе и гробу мала.
А пиджак напротив мал папе быть перестал.
А рубашку и галстук мама приличные не нашла.
И все заполняет какой то нелепый звук.
Как-будто о доски бьются земли куски.
Мне мог бы быть противен этот размеренный стук,
но и он избавляет меня от тоски.
Мама, можно я дома пойду поиграю в футбол.
Можно. Ты снова (опять и всегда) права.
Я же не вышел, а вероятно совсем ушел.
Значит, новая жизнь и, если не книга, то хотя бы глава.
Было бы круто. Зрители видят, что это именно так.
На выходные пришлось бы что-нибудь придумывать все равно.
А так - отличное развлечение. Но я дурак,
никогда не умру, так как умер уже давно.