Леди Годива верхом на бронированном носороге
выплясывает на родео под свист и крики толпы.
Пыль столбом, топот как сердце спринтера на финишном полуметре.
Носорог и Годива нанизаны на красиво наклонную ось.
Среди страстно орущих орд ртов вкраплены знакомые морды.
Пять узнаваемых лиц на толпу.
Мир состоит главным образом из остальных.
Будь вежлив и ласков, они не хотят тебе зла.
Они вообще тебе не хотят, если ты не включаешь козла.
Шелест металлических голосов истины стекает
по коре полушарий как жидкий свинец по сланцу.
Дырявая тень виноградника снимает себя как покрывало со статуи
с поверхности проходящего шахматиста.
Вакх, как и обещал тебе в два часа дня,
о двух благородных истинах зеленого чая расскажет,
вы впадете как в грех в поэтический транс
кружением вокруг центра масс.
Кстати, вот истина Каберне в изобильных кота сапогах,
вот истина Цинандали в рыболовецких сандалиях.
Вот сети теней, ползущих по лицам словно фильм по экрану,
отчего в пылающий день так приятно расслабить лицо.
Тихий омут вина вымощен трупами сгнивших чертей.
Много их тут, дураков, полегло на зловонной бродильной войне.
Как всегда, в смерти жизнь, и, как всегда,
от того, что мы, в сущности, гниль, как-то не по себе.
Лучи французского солнца вонзятся в зеленые гроздья и высветят им нутро.
Ягоды ловят свет и сохраняют в пузатых ловушках.
По ночам виноград таинственно светится лунным светом.
Виноградины изнутри прохладны,
в их залах по изумрудным полам струится холодный дым.
Жгучей горечью слёз всякий пишет манифесты своих оправданий.
Видишь плачущего? Знай, замышляет какую-то гадость.
Придет, оберет, еще отберет, и скажет, что так и надо.
На страшном суде наши слезы выступят как адвокаты?
На страшном суде наши слезы выступят как обвинители.
Виночерпий прекрасен до безобразия,
как кольцо по воде от него идет дрожь.
Водка выпадает из раструба медузами, стеклянными жабами,
рвота пространства подступит к самой верхушке горла.
Кубок богат и тяжел, 800? 900? Больше литра?
Надпись на винном камне провозгласит:
"Гражданское зарево мозга утоляет жажду наживы".
Ночной рыбак погружает вёсла в сусло черной воды.
С лакированных лопастей стекают прокисшие фразы,
каплями проставляя на зеркале цепи из круглых звеньев.
Сквозняк убеждает тебя, что темнота – не бетон,
это вид пустоты, пощупай и убедись.
Мы ее проходили в классе пятом-шестом и знаем,
пространство прощает всё, что в него помещают.
Психоанализ стихов создает сотни новых стихов,
и новый психоанализ увеличивает эти сотни в новые сотни раз.
Вчера в областную больницу доставили геев, подростков,
намазавших губы «Моментом» и склеившихся в поцелуе.
Так научил их Павленский, объяснивший, что это искусство,
типа как бы протест назло тоталитарным режимам.
Десять тысяч опрошенных перед смертью признались –
жалеют, что в прошлом редко целовались взасос.
И вообще, наслаждений можно было бы и побольше
перед тем как уткнуться в Нюкту ничком и остановить процессы.
Ночь неизбежна в эти короткие дни.
Что ж, архангел, пока я – не я, не проси у меня покаяния.
Мир обшарпан, как джинсы. Дождём замывается свет габаритных огней.
Окна на влажном асфальте слизывает алкоголизм дождя.
Перелески люстр сыплют в глаза разноцветные искры,
бог стерилизует ручьи дистиллированной им же воды.
Профиль шофёра застыл на фоне мелькнувших огней.
Бриллиантовый дым мегаполиса справа на горизонте.
Сырая ночь из форточки задувает дым сигареты обратно.
Проступает простуда в горле небольшим постоянным ожогом.
Главное – хотя бы раз в год не бояться жечь нервные ткани,
там за морями, за Америкой и океаном, где кончается Армагеддон
и бубновая пропаганда, где становишься мертвым и взрослым.