Летней порой с юго-запада в открытые окна
доносятся выдохи стадиона.
Внутри кипят страсти. Снаружи же
стужа и царство бесстрастия.
У фонтанов беседуют мамы,
прогуливающие карапузов.
Поющие звезды, в трех заплатках на местах срама,
стали публично лезбухами ради lulz’ов.
Сто тысяч моральных трусов приходят
на поклонение аморальному смельчаку.
Улыбаясь, он, сойдя с белого парохода,
что-то бросает в толпу, отковыряв чеку.
В гениталиях есть энергия ста тысяч тонн тротила.
Похоже, моральные страхи гнетут нас
как та самая темная сила.
Тебе никогда не стать модным, дружок,
да, собственно, ты и не хочешь
дуть в этот забитый слюнями рожок.
Худшее доказательство бога – что божий страх существует,
раз что-то падает в грудине свинцом.
Жизнь в одиночестве временами кажется
проживанием в комнате с мертвецом.
Слышишь шелест пакета и понимаешь: не пошевели им –
звука бы не было. Просто притихни и жди,
обеззвученный и обесточенный.
Даже если мысль не придет, время пройдет без лица,
что само по себе как бы счастье,
или бред, высосанный из яйца,
не стоящий выеденного пальца.
На выходные к тебе привезут четырехлетнюю дочь.
Остаётся затихший серебряный пепел и ночь.
Чернослив в цвет спелого фиолета.
Лампочки в электро-кафе на бульваре. Лето.
Возможно, Голландия. Или Франция.
Чуждая жизнь отчужденного иностранца.
Я тускло бессмертен. Как в чашке Петри
в дальнем банке растут активы.
Вокруг отмирают на раз-два-три
какие-то страстные коллективы.