Тиха люберецкая ночь,
Трясется в ней автобус-исполин
По узенькой от морока дороге,
Как горсточка несчитанных монет
В просящей подаянья лапе...
Промозглый сизый ветер,
Дырявые до жути мысли,
И только чувства полноводно-полнокровны...
Ты едешь дальше,
Вот деревья спилены
Для расширенья тучной трассы,
Концы давно забыты,
Память оскудела,
Под ней погибла жизнь,
Что теплилась когда-то...
Теперь не лобызать коры простых берёз,
Теперь не петь отрады на разрушенном заводе,
Он сам — могильная плита и колумбарий
Труду людскому, времени и веку —
Его, как наглого, пузатого подонка,
Косматой силой гонят,
Да метлой времён и буйных технологий
Силятся забыть — тот век, что нёс с собой страданья в клетчатой котомке за плечом:
То век-Христос,
Над небом пронесённый, расстрелянный,
Поруганный, снесенный,
Да заживо героями сожженный,
Как живые книги на гнусном мюнхенском плацу...
Теперь лишь топишь в мрачном унитазе
Свои усталые мечты
И нажимаешь кнопку слива, —
Вон из памяти моей
Всё прочее,
Всё лишнее,
Лоскутное, тупое
Подай нам только Монферрана,
Подай дворцы и осетрину в кляре,
Чтобы не мучить грустный взгляд
В беспамятстве безумия слепого
Каков теперь удел?
Стонать и плакать,
Озёра памяти, как окна, намывать,
Кричать до белоглазой хрипоты,
Что вечность —
Лишь плевок тирана...
А Бога нет,
Устал и вышел он
В двадцатый век,
Открыв фрамугу
В двадцать первый.