Утро играет, выбросив солнца флаг,
тренькает мартом синица, чаек-кричаек
не счесть, над домом моим парят,
серебристыми самолетами режут лазурь пилоты,
свежую, яркую, сочную, как валенсийская навелина,
далекий, неясный гул, от которого закипают слезы
и в горле ком.
Весна идет.
Из окон моих видны Колизей, Нотр-Дам
и условный Импайр – фальшивки, конечно,
каламбур архитекторов постиндустриальной эпохи,
и поезд, выезжающий из-под надписи «Ленинград»,
несется на юго-запад над крышами
и над муравьиной тропой автомобилей.
В январе была первая в этом году гроза,
невероятный факт.
Год назад, по дороге в Бове мы попали в грозу.
Водитель шаттла был спокоен как слон
и слушал тропик релакс, пока мы застряли
в пробке на выезде из Сен-Дени.
Тогда Нотр-Дам еще не сгорел,
на выходе из собора шустрый чувак сшибал медяки,
неподалеку продавали канареек на птичьем рынке,
Тюильри был полон праздных гуляк,
аферистов, спортсменов, студентов, туристов,
я ела каштаны,
и старый друг был еще жив,
да, был еще жив.
Deux сentimes и d'un matin sur Malmaison
валяются недописанные у меня на столе,
а год прошел.
В Париже по-прежнему революция,
музыканты в метро,
букинисты на набережной,
художники расставили мольберты на фоне Шапели,
у Сен-Мартена папаши гуляют с детьми,
и сакура в ботаническом саду
вот-вот зацветет.
Что-то сегодня они разлетались,
серебристые самолеты и чайки,
и в горле ком;
новое небо будет после дождя,
новое утро выбросит солнца флаг.
Да просто весна идет.