Лезвие сабли из вылизанной точилами стали
пронзит известковое тело Луны.
Лунный свет на снегу растает в молочные реки.
Молочный фарфор отольётся в голубой фосфор.
Будущее наступило: призрачные голограммы позёмки,
тени в тумане колышутся вертикально, как страхи подземки.
В райских садах нет фруктов, там только лучи и тысячи
не параллельных плоскостей хрусталя.
И лучи, и хрусталь сделаны из особенностей всех прозрачных святых.
Конкретный бокал выгибает абстрактный луч,
и, осыпанные лучами, мы излучаем сами.
Мы летели вдоль миллиардов параллельных парсеков,
к месту, где прямые пересекутся, но они там, как здесь,
без исключений и без изменений, так как там,
где мы, там и здесь, и нет никакого «там».
Ортогональный свет стоит в утренней тишине заиндевелого огорода,
не нарушая закона разлагаемого конверта зимы.
Берег движется вдоль реки, чем дальше, тем тише,
ветер как небо имеет голубой цвет, слишком блёклый вблизи.
На грешной земле джайнизм покрывает низины
джемом горячей любви,
и бурлящий поток из варенья и сладкой мглы
убивает нас медленным кадмием магмы и окаменелой смолы.
Лавины кусков идиотов, обломки невиданных дураков
ловят сетями бессмертие, и оно, заграбастанное,
превращается в хрупкий снег Ганимеда.
В заячий день жемчужные переливы насытят зрячих и
незаметно превратят их в пески удовольствия. Навсегда.
Похотливая Анна разгадывает Константина,
расстегивая ширинку и стягивая штаны.
Заминированные потрохами гормонов,
мы будем искать как судьбу быть собой –
разорение осиных гнезд и взмахи дымящихся крыльев войны –
для того, чтобы отпрыск осеннего олигарха
мог кататься на танке по Невским проспектам Бродвея,
и летать как пакетики ветра по Елисейским полям.
Блаженны булыжники плодородного грунта с плодами небытия.
Личность лишь вид беспокойства, и даже покой – это вид беспокойства.
Светоносный февраль пламенеет черным плавлением снега,
небо заполнено флагами и водами небытия.
За тысячу километров ты едешь и едешь на море,
ты сделаешь вдох воды, ее пресный яд убьет тебя за пределом удушья –
ты не поднимешь по-настоящему тяжкую тяжесть воды.
Тысяча контагиозных овец даст тысячу клочьев тифозной шерсти,
которой набьют матрац для загнанного президента.
Этот подарок историки назовут дарами любви народа.
Потом всё повторится, и будет так, год от года,
пока не вздуется труп перегоревшего солнца.
Поэтическая увеличилка сгущала свет в точку фокуса,
и, нежный, переливающиеся эфеб испытал все прелести перламутра
в Перл Харборе на раскрытом конверте рассвета.
И потекли жемчуга, исчезли противоречия, плодами небытия
насытилась мертвая плоть в июньском заплыве свободных
до безобразия куч, полных растления и разврата.
Задумчивый доктор прописывает эвтаназию как панацею,
он и сам под гипнозом, как во сне о себе. Стрекочущие кузнечики
ввели его в транс, не зная ни кто он, ни кто они сами.
Летом мы ощущаем чувство температуры Q,
повышающей калорией грамм на градус.
Обелиски имени льда расплавляются в полном бесславии.
Текут отблески и отливы, тени сливаются по лицу,
больно глазам, устают мышцы лба, зной выдыхается к вечеру,
и вот уже на берегу прохлаждается ночь.
Венера в томных небесах Юга искрит, как электросварка.
В темных аллеях мечтают поэты, закатывающие глаза
и сосущие обкусанные горькие карандаши.
Их стихи доводят до самоубийств и поллюций,
настолько они аморальны и чудовищно хороши.
Чем ближе будущее – тем больше макетов,
в окончательно наступившем маркетинге съёмных протезов всего
мы будем жить в макетах макетов макетов.
Мой скелет преподнесет твоему скелету
букет из колючей проволоки, среднестатистических лиц,
обугленных лапок устремлявшихся к солнцу птиц
и одного гулко пустынного кванта,
о, моя утренняя Иоланта!