Февральский миндаль расцветает уже за окном,
весна в полушаге, а может, и ближе, кто знает;
прибойная пена кипящим шипит молоком,
шипит, пузырится и, прянув назад, исчезает.
Подснежники тоже цветут под балконом уже,
в лесу не цветут, но проклюнулись дружной гурьбою,
и я выхожу подышать на балкон неглиже,
ну, то есть в халате махровом, любимым тобою.
А дали морские мерцают застывшим стеклом
и так неподвижны, как будто охвачены сплином,
вдруг, всю эту статику смяв, и, ломясь напролом,
взметаясь над гладью, несутся, играя, дельфины.
И чайки орут над дельфинами – гвалт и содом! –
и не отстают, их преследуя с бешеным рвеньем;
массив Аю-Дага чуть виден в пространстве седом
не то чтоб глазами, а памяти внутренним зреньем.
Я сяду в троллейбус, пусть кружит меня по кольцу,
сойду невзначай, потопчусь, и потопаю к рынку:
как бабочка с крыльев роняет цветную пыльцу,
так мысль о тебе обронила на сердце грустинку.
А с ней на душе стало сладко и как-то легко,
так, словно из туч вдруг проклюнулся солнечный лучик,
и если сейчас от меня ты пока далеко,
то это уже не страшит, как недавно, не мучит.
Наверно, весна уже в Ялте! Февральский миндаль
то в сквере цветёт, то в саду, – это факт безусловный, –
и дали морские мерцают (вот тоже деталь!)
вспотевшим стеклом, от дыхания тёплого словно…