Сны и сновидения рассказы
Исповедь
Интересно устроен наш мир! Так интересно, что иногда дух захватывает. Одна, и часто не самая приятная странность в нём – человек. Имея такие, почти ничем неограниченные свои возможности, как и чем живёт большая часть человечества? Есть, пить, одеваться, обуваться, размножаться, веселиться, «ловить кайф», угнетать друг друга в погоне за материальным и прочим благополучием. Другими словами, большинство людей живёт строго в материальном мире. А в сущности, человек существо уникальное, предназначенное для жизни в двух мирах - материальном и духовном. Тело, в его прижизненном виде, плоть материальная, физическая, смертная. А бессмертная душа его – существо из мира духовного. Это – дух. Часто люди забывают об этом, ограничивая себя в рамках чисто физического существования и лишая духовных возможностей. Как душа, находясь во плоти, пользуется всеми возможностями и благами её, и разделяет болезни, неприятности и испытания, так и тело, часто попадая в мир духовный, может видеть, слышать и понимать мир духовный, переживая при этом богатейшие оттенки чувств, изменяя и подчиняя свою физическую сущность духовной, во благо, или во вред, смотря по обстоятельствам. Граница между этими мирами очень тонка. Настолько тонка, что мы часто переходим её незаметно для себя, вернее не желаем замечать этого, заземляя, обедняя при этом и душу свою. И если что-то странное или необъяснимое случается с нами, мы просто стараемся отмахнуться от этого: так, показалось, приснилось, почудилось, подумалось. Ерунда какая-то! И поскорее забыть. А между тем, оба мира явно присутствуют в нашей земной жизни. Молимся же мы в своих храмах Богу и Его святым с верой, что молитвы наши будут услышаны. И они бывают услышаны и Господом, и Святыми. И часто исполняются. Самый яркий пример взаимодействия обоих сфер – Крещенская водица. И освящается Духом Святым, и стоит два года, и мы пользуемся ею во здравие. И никто из имеющих крест на шее не сомневается в её святости и действенности. И таких примеров наличия и духовного, и физического миров в нашей жизни - множество. Ведь Сам Бог – Дух.
Инспектирую свою, далеко не короткую жизнь, и понимаю, что в моей жизни таких переходов в «никуда» было не мало. Ещё в раннем детстве, в Усть-Камчатской тундре, было такое местечко, куда я могла попасть только одна, и далеко не всегда. Я чётко помню это странное ощущение беспокойства и как бы полёта, когда знаешь: можно! Вот, речушка Монастырка, страшноватый мостик через неё, поднимаешься на холм так называемого «монастыря» и мимо домов - в тундру. Холмистая, моховитая, поросшая ягодниками. Первый холм, второй, поворот от тропинки направо. А там, за вторым холмом, резко меняется освещение: в сыром и ветреном Усть-Камчатске, совершенно ясное небо – подарок судьбы. В этом же месте всегда было солнечно и тепло. Здесь всегда была самая крупная и сладкая шикша, все холмы чёрные от нее; низенький голубичник в гроздьях темно-синей благости; осенью и весной красным-красно от тёмной тундровой брусники. Там такие цвели цветы! И было там так радостно и светло, что забывались все беды и неприятности. И была, сейчас я это ясно понимаю, одна странность: куда бы я по детской глупости не бежала, всегда прибегала туда, откуда пришла. Заблудиться было просто невозможно. В большой, многодетной семье мы рано привыкали к самостоятельности и пользовались довольно большой свободой: сделал дело – гуляй смело! Много раз я пыталась привести в своё тайное местечко подруг и друзей: ничего подобного! За вторым холмом шёл третий, за ним - дорога, поле ирисов на мокрой тундре… И далее тундра, тундра. И смеялись надо мной мои спутники, и обзывали врушкой. Я и сама далеко не всегда могла попасть туда. Иногда, наплакавшись из-за какой-то своей детской обиды или наказания, так хотелось этого солнечного и радостного счастья! Но, это странное ощущение полёта приходило редко и всегда неожиданно. И часто заставало меня где-нибудь на огороде, за работой. А без него попасть на это место было нельзя, я это и тогда уже чётко понимала. Взрослые тоже не верили, списывали на богатую фантазию.
Выросла, повзрослела. Забылись все эти детские глупости. Жизнь пошла своим чередом. Лишь однажды, в юности, был такого же свойства странный случай на кладбище в селе Коряки. Да иногда, поднявшись на вершину какой-нибудь сопки, я испытывала состояние, похожее на ту, детскую эйфорию. Но вот, в 1971 году, уже почти в тридцатилетнем возрасте приехала я на постоянное место жительства в село Эссо. Да и осталась здесь навсегда, как будто вернулась домой из долгого путешествия по миру. Это место просто потрясло меня своей красотой и необычностью. Эти горы, эти мшистые, смешано–хвойные, довольно просторные от давних вырубок леса, эти шумные и быстрые горные реки, термальные источники. В первые же годы обошла, облазила все сопки, включая намертво уснувший вулкан, по-деревенски называемый Улегендёй. Вот здесь, в 1973 году и произошёл впервые этот странный случай.
В тот осенний день мы пошли к подножью сопки Левая за горной рябиной. Весь долгий увал от речки Черемшанки до реки Адьюки зарос горной рябиной, на которой так любят отъедаться на зиму местные мишки. Ходить в это время одной по этим местам небезопасно. Знакомый абориген с женой пошли за рябиной и взяли меня с собой. Перемахнув напрямую, по тропе через крутой увал, к сопочке со смешным прозвищем Пупок, где находится основной массив рябины, мы быстро затарили всю тару: год был на рябину урожайный, чистая была она, крупная. Оставили рюкзаки в густом кедраче и решили подняться повыше, на плато у самого подножья Левой. Я отчётливо помню этот подъём. Много раз была здесь – любимое место! Здесь, каждое дерево кажется знакомым. Жена аборигена осталась внизу, возле рюкзаков. Сам абориген пошел по другому склону, обращённому к речке Черемшанке. А я стала, не спеша, подниматься прямо по седловине, между сопками Левая и соседней, с двумя горбами на склоне. Место уже безлесное, каменистое, обросшее мхами и лишайниками. Местами карликовые, до колен реденькие кедрачи, такая же реденькая, небогатая травка осенней палитры цветов, плиты каменистых осыпей. Справа – двугорбая вершина сопки Левая, слева два горба на соседней сопке. Между ними небольшая и неглубокая седловина. Стояла такая рыжая, осенняя, безветренная тишина. Ещё яркое, но уже не обжигающее, ласкающее солнышко конца сентября и весь этот мир, высоко поднявшийся над долинами рек с их суетой и людским шумом, создавали то самое, знакомое с детства ощущение лёгкости, полёта. Шла, задумавшись о своём, прожитом и грядущем, о раннем сиротстве, о неразумной и тяжкой юности, о наделанных ошибках, о дурном, порывистом характере с излишней и часто неуправляемой эмоциональностью и вечно распахнутой для всех прохожих душой. Шла и думала о том, что моей дочери уже восемь лет, и мне скоро тридцать. Что пора уже научиться как-то разумно управлять своей жизнью. Вот место на земле, где действительно мой дом. Это моё место на земле. Самое время исправить то, что ещё можно исправить и устроить всё, что давно нужно устроить… Подул ветер, стало холоднее. Я подняла голову и вдруг увидела, что сопка Левая справа и два горба соседней слева куда-то исчезли. Я стояла на округлой и довольно просторной вершине совершенно незнакомой сопки. Намного ниже, внизу – заросли кедрача и рябинника, из которых торчит знакомый Пупок. Довольно далеко, справа, за Черемшанкой, как и положено – Улегендя. Прекрасно видна вдалеке складка сопок с речкой Сидоренко, и даже сопка Замковая со своим замком отчётливо видна вдалеке. Слева, за пологой этой вершиной неизвестной мне сопки, угадывался крутой спуск к речке Адьюка. Всё нормально, всё правильно. Всё на своих местах. Только двух этих сопок, между которыми я шла по седловине, задумавшись, нет. А впереди, за узкой, но дикой в своём верховье, сильно зажатой высокими и крутыми сопками со скальными обрывами речкой Адьюкой, как и положено ей быть, громоздилась в небо знакомая гора с уже белой вершиной – соседка Левой. Ни потеряться, ни заблудиться там негде. Справа Черемшанка и Улегендя, слева Адьюка. Внизу – Пупок, впереди - белая гора. Откуда взялась эта просторная, округлая площадь земли высоко под небом, почти на одной высоте с Улегендёй? Негде ей здесь было разместиться. Все эти мысли промелькнули в моей голове в считанные секунды и исчезли бесследно. Потому что передо мной, прямо на границе обрыва в сторону Адьюки, стояло разрушенное, явно когда-то давно созданное руками людей сооружение. Скорее всего это было какое-то здание метров двадцать в ширину, сложенное из бетонных плит довольно большого размера. Слева остаток стены местами достигал метров двух. Справа – по пояс человеку. Задней стены и впереди, где стояла я, ничего не было. На земле валялись разбитые, или рассыпавшиеся от времени плиты. Часть их, вросшая в землю выглядывала из неё острыми углами. Я, в состоянии какого-то оцепенения, вошла в это неизвестно что. Под ногами хрустел мелкий щебень от плит и мелкие осколки разбитого стекла. И больше ничего. Кое-где пробивалась сквозь всё это, уже покрасневшая и пожелтевшая от осени, реденькая травка. Вокруг не было ничего, только небо. Там не было и ветра. Буквально – ничего и никак: не холодно, не жарко. Тихо.
Тут надобно ещё и вспомнить, что случилось это в семидесятые годы прошлого века, в блаженной памяти Советские времена, на заре строящегося Коммунизма, когда синонимом слова «Бог» было слово «мракобесие», а Вера в душе относилась только к Светлому Будущему в виде бесплатного хлеба для всех. Если на материковой части Союза ещё были Храмы, и кто-то во что-то верил, то на Камчатке был только победивший всякую способность к религии Социализм. Слова, напоминающие о религии, в нашем словаре были только ругательными. И даже ругаться ими было неудобно, особенно нам, выросшим без родительского попечения в интернатах и детских домах. Поскольку я камчадалка не в первом поколении и никогда до этого с Камчатки не выезжала и храма Божьего в живую сроду не видела, можно догадываться о моём духовной состоянии, особенно учитывая раннее сиротство и обитания в интернатах и общежитиях. О том, что от рождения я казачьих кровей по отцу и матери, да ещё и Старой Православной веры, как-то не помнилось. Самое драгоценное, о чём помнилось с детства – красный галстук пионера, затем комсомольский значок и вера в светлое коммунистическое будущее, когда не нужно будет выворачиваться наизнанку за кусок хлеба и башмаки на зиму.
И вот я стою здесь. И странно, ничему не удивляюсь. Только чувствую – подкатывается к горлу тугой комок, дышать тяжело, задыхаюсь. На мгновение потемнело в глазах. Потом прорвало – потекли слёзы, обильные, горькие, как в детстве, с сотрясением тела и рыданиями вслух. И побежали перед глазами картинки моей жизни. Каким-то краем сознания я ещё подумала: как у утопающего перед смертью. Одни, какие-то нечёткие и размазанные, быстро уходили вправо. Другие, чёткие, но не самые приятные и красивые медленно утекали влево, выворачивая наизнанку всю мою душу. Некоторые из них задерживались ненадолго. На них было то, в чём мы и себе никогда не признаёмся, и о чём никогда и ни с кем не станем говорить. И столько этих дурных, давно забытых картин моей жизни проплыло перед моими глазами, терзая совесть, что меня от омерзения и раскаяния физически тошнило и не держали ноги. А опуститься на землю я не могла – боялась не знаю кого. Бога тогда в моём сознании не было. Я вообще не понимала, что со мной происходит. И даже не способна была думать об этом. Сколько времени это продолжалось, я не знаю. Время остановилось. Вообще не было во мне такого понятия – время. Проплыли влево последние, совсем недавние картинки моей жизни, стало легче дышать, стало спокойнее на душе. Я уже могла смотреть по сторонам. Опустилась на одну из лежащих плит и какое-то время сидела там, возвращаясь к жизни. Обсохли слёзы, вернулось сознание, время встало на своё место. И, как ни странно, после такой необычной и сильной встряски, мне стало легче. Поднявшись на ноги, я почувствовала, что сейчас действительно могу полететь, как тогда, в детстве, в солнечной моей тундре. Настолько лёгким стало тело. Спокойно и ровно билось сердце. И только глаза, распухшие от слёз, ещё смотрели на мир сквозь мутную пелену воспаления. В последствии я никогда больше не чувствовала себя такой сильной, здоровой, лёгкой и счастливой. И я, не оглядываясь назад, ни о чём не думая, пошла вниз. Пройдя метров сто, услышала оклик – абориген спускался со склона сопки Левая. И другая сопка, с двумя горбами на склоне, тоже была на месте. Я встала лицом туда, откуда только что пришла, и осмотрелась: всё на своих местах, никакой круглой вершины, никаких лишних сопок, никаких плит и строений, только знакомый пейзаж да плитки осыпей, поросших разноцветными лишайниками. Для моего тогдашнего сознания это был ещё тот шок! Абориген подошёл ко мне, заглянул в лицо, молча постоял, что-то понял про себя и сказал: «пойдём чай пить, жена ждёт. Нечего в прошлое смотреть. Хватит с нас настоящего». И мы вернулись к нашим рюкзакам, где действительно на костре парился чайник и ждала аборигена жена. Обругали нас за то, что мы где-то целых сорок минут шлялись. Сорок минут! Не часов, не дней – минут!
Много лет, ничего не соображая, я пыталась найти это место, попасть туда любыми путями. Совершенно определённое место. Негде там его потерять. Весной ходила одна, и летом, в июле, когда все эти голые горные вершины утопают в цветах шикши, вороньего глаза, примулы, камнеломок и рододендронов. Осенью, и одна, и со спутниками, не раз ходила по знакомым тропам за рябиной. Поднималась на это место. Однажды даже зимой, на лыжах приходила туда. Ничего подобного! Вот камень, на котором я стояла тогда, когда впервые увидела эту каменистую голую сопку со странным сооружением на вершине. Камень есть, знакомые деревья есть, знакомые сопки есть, все на своих местах. Даже знакомый ягель на склоне есть. А места этого нет. Такая боль и растерянность! Иногда даже подумывалось: не плод ли больного воображения? Может со мной что-то не так? Но нет – есть живой свидетель, тот самый абориген. Сейчас уже тоже стар и согнут, но всегда, проходя мимо, низко кланяется, здоровается. Что-то он тогда понял больше меня, но промолчал. А как было спросить? О чём?
Лишь однажды ещё я увидела это место, словно на прощанье. Была сильно не здорова. Лежала, не поднимаясь несколько дней. И было мне плохо, тревожно и больно. И никого рядом. Я лежала и вспоминала тот поход за рябиной. В каком-то полусне или в полусознании, я увидела себя идущей по той тропе. Прямо на то самое место, но уже внимательно глядя вокруг и перед собой. Было лето. Под ногами - шикарные ковры горных цветов. Кое где, в распадках и между камнями ещё оставался старый снег. Спокойно дошла до того камня, остановилась, осмотрелась. Но снова так и не заметила, куда и как исчезли знакомые сопки! Подошла к тем самым развалинам. Сердце, правда, бухало, как перед первым свиданием у пятнадцатилетней девчонки. Но, в общем, состояние было спокойным и радостным. И не было в этом никаких признаков сновидения, была только реальность: реальные ощущения, реальные события, реальные мысли. Нагнувшись, аккуратно сломив веточку жёлтого рододендрона, я вошла внутрь развалин, села на ту самую плиту, положила на соседнюю, торчащую из земли, свою веточку, как подарок, не зная сама кому, и долго сидела там без слов и мыслей в голове. Просто сидела и радовалась, что ещё раз я здесь. Сидела, не чувствуя ни боли, ни страха, ни одиночества. И понимала тогда уже, что кому-то я в этом месте нужна. Что мне здесь рады. Не было одиночества, напротив – чёткое чувство доброжелательного присутствия Неизвестного или Неизвестных.
Не знаю, сколько времени прошло – там, похоже, действительно нет времени. У меня было только одно физическое ощущение – слабый ветерок очень нежно гладил меня по лицу и растрепанным волосам, как мягкая, ласковая чья-то ладонь. И было ощущения полного покоя и счастья. Мне кажется, я там уснула. Вернее, это не совсем точно: это был не сон, а какое-то странное полубытие, полусознание, забвение. Очнулась дома, в постели. Заплаканная. В первое мгновение подумала: какой чудный сон! Но ещё живы были во мне все эти запахи, чувства и ощущения, как после возвращения домой из долгого пути. Даже усталость в ногах. Посмотрела на часы: в пять часов и пятнадцать минут, перед тем, как уснуть, я вызывала Скорую Помощь. На часах было пять часов и семнадцать минут. Через десять минут приехала Скорая Помощь. Уезжая, медсестра спросила: поставить Вашу веточку рододендрона в воду? Завянет же! Такая свежая. Кто же Вам в такую рань её принёс? Я ответила: сама сбегала. Медсестра улыбнулась шутке и уехала. А я тогда впервые подумала о том, что есть другой мир, куда мы попадаем иногда по непонятным причинам. Или это действительно был сон, а веточка рододендрона сама прибежала с сопки ко мне на стол? Или кто-то принёс её мне в пять часов утра, пока я спала?
И воды с тех пор много утекло. Прошла ещё почти четверть века. Была перестройка и девяностые. Страна разрушилась, возникло то, что возникло и назвалось Российской Федерацией. Пришло время строительства храмов. Имя Бога перестало быть ругательным. И мы однажды обнаружили, что Он действительно есть! В нашем маленьком, затерянном в Камчатском хребте селе Эссо, мы тоже образовали Православную Общину и построили храм. Но тот мой спутник-абориген, человек, знающий о чём-то больше меня, и сейчас смотрит на меня всё тем же странным взглядом и молчит. Только низко кланяется при встрече.
В двухтысячном году мы с прихожанкой нашего Прихода Верой Чалой, на праздник Воздвижения Честнаго Животворящего Креста, поднялись на эту, злополучную, или наоборот, сопку Левую и воздвигли на её вершине свой первый поклонный крест. В тот день, с тяжёлым четырёхметровым брусом на спине и рюкзаком, падая и обдирая колени на осыпях её крутого склона, я поняла, что это было со мной тогда, на первом свидании в старом, разваленном (как я сейчас это понимаю) храме, в неизвестном мне мире: это была моя первая исповедь. Каким бы глупым и строптивым ни было тело, всякая душа - сама в себе христианка. А у Бога нет времени в нашем понимании: Он видит всех намного вперёд и старается максимально создать условия для спасения души человека, пригодного для спасения. Когда надо – по голове погладить, а когда надо – и лицом об стол. Та первая моя встреча с Ним в разрушенном храме, непонятно в каком мире, и была моим «лицом об стол». Он, как тот самый абориген, знал обо мне больше, чем я сама. И нашёл способ показать мне моё истинное лицо, поскольку самое сложное для человека – увидеть себя в правде. Именно с того дня я, сама того не подозревая, разумом, ещё не понимая и не принимая Бога, начала свой путь к Нему.
Очень тонкая грань между нашими мирами – материальным и духовным. Даже в повседневной жизни, мы сами того не замечая, часто переходим её и возвращаемся обратно, так и не заметив этого. Это нормально. Мы созданы для жизни в двух мирах. Однако, бывают такие события в жизни, которые не заметить просто невозможно. Ещё дважды в моей жизни я переходила эту грань с потрясением. Но, об этом в другой раз.
1 мая 2019 г.
Домик.
Есть-таки разница между этими понятиями, между снами - случайными контактами импульсов головного мозга спящего человека плюс всяким мусором, навеваемым бесами, и сновидениями, несущими для данного индивидуума какую-то, весьма определённую, информацию.
В первом случае, кроме вот этих самых случайных импульсов, и бесовских наваждений, о которых и речь не идёт, есть ещё сны с совершенно целенаправленной реакцией спящего организма на какой-то раздражитель. К примеру, частенько снятся мне одни и те же сны с весьма конкретным содержанием. В первом таком сне я бегу, прячусь в каких-то сараях, за дворами, в огородах от фашистов с пулемётами. Ясно слышу лающие их голоса, выстрелы. Иногда со мной дети. Я их прячу, они выбегают, не слушаются. От ужаса ноги никак не сдвигаются с места – убежать не могу. При этом нужно учесть, что в Великую отечественную Войну, от куда появились в моих снах немцы с автоматами, меня ещё и на земле не было. Я родилась в 1946, уже послевоенном, году.
Во втором сне, где-то далеко от дома, за лесом, на открытой тундре, поросшей реденькой, уже пожелтевшей осенней травкой, с краю дороги, стоит лесная избушка. Иногда – балок на полозьях. Я в ней одна. Вся окрестность просматривается далеко, и я всё всматриваюсь в эту даль, вокруг домика. В душе медленно, но верно нарастает тревога. И наконец, появляются они, (или он) – медведи. И начинается кошмар: они лезут в окно, вырывают из проёма дверь. То один раздирает потолок, и с рычанием достаёт меня, то другой выбирается сквозь проломленные доски пола и тоже хочет мной пообедать. И всё в таком духе. От страха, замирает сердце, волосы на голове шевелятся. Куда-то бегу, карабкаюсь.
В третьем таком сне мою квартиру оккупируют бандиты. Иногда один, с ножом. Пока они грабят, пьют, орут или ищут меня по комнатам, я осторожно выставляю стекло в окне, выбираюсь босиком на улицу, прыгаю в снег, лезу по пояс, мёрзну. Бегу босиком по улицам, прячась под заборами. Хочу добраться до милиции и никак не могу найти. А сзади меня уже догоняют. Ужас и холод охватывают всё тело. Просыпаюсь. И всегда именно эти сны, никаких других.
Причина для появления этих снов очень простая – гипертония. Скажем, ночью прошёл циклон, изменилась погода. Или что-то не так съел с вечера. Или расстроился перед сном – мало ли что в жизни случается! Да просто от усталости, от жизни! Во сне поднимается давление, ухудшается самочувствие, нарастает тревога – реагирует на высокое давление сердце. А ты спишь и никак не проснёшься, натоптавшись до поздна по делам до усталости. От давления начинает болеть голова. И если показатель этот уже на грани серьёзной опасности, появляется озноб – вот тебе и страх, и боль, и холод. Это сам организм заставляет тебя проснуться немедленно. И поскольку в этих случаях появляются одни и те же сны, я даже во сне, начинаю понимать – скакнуло давление, нужно немедленно проснуться. И просыпаюсь. Немедленно принимаю лекарство, измеряю давление. Иногда сердце так уже гонит, что встаю, одеваюсь, выхожу на улицу. Дышу. Отхожу. Иногда так намёрзнусь в снегу этих огородов из сна, что приходится вызывать Скорую помощь. Озноб появляется только тогда, когда показатель тонометра около двухсот и более. Тут уже таблеткой не отделаешься. Хоть и страшные эти сны, но надобно их всячески приветствовать – они спасают нас от инсультов, инфарктов и прочих неприятностей такого рода. От смерти во сне. Просто тревожный сигнал организма, не более.
Был ещё один такой же, из серии повторяющихся во спасение: Усть-Камчатск. Старая Деревня – бывший районный центр, где сейчас уже никто не живёт – только дачи. Моя родина. Берег реки, мокрый песок. Я, то пытаюсь идти, то ползу по этому зыбкому, уползающему из-под ног песку, задыхаюсь от ужаса, потому что сзади, надо мной, до самого неба поднимается огромная, чёрная волна цунами с белым, загнутым в мою сторону гребнем. Вот уже песок только небольшими клочками, за которые я цепляюсь всем существом, везде вокруг и подо мной солёная вода и брызги. Это - генетический ужас, вошедший в плоть ещё до рождения. Цунами всегда боялись старожилы Усть-Камчатска. Много страшных рассказов в детстве было услышано на эту тему. И этот сон самый понятный – уснула на левом боку, придавила сердце. Аритмия, тахикардия. Немедленно проснуться, перевернуться, попить водички, перекреститься. И можно спокойно спать дальше. Я до сих пор, до поседевшей белоснежной головы, когда вижу по телевизору такую огромную волну, сразу же переключаю канал – пугаюсь до сосущего ощущения в животе.
Сны второго порядка совсем другие. Их даже трудно назвать снами. Это уже не сны – сновидения. События в них происходят обычно на грани сна и бодрствования, и воспринимаются, как настоящая реальность, вызывают сильные и неизгладимые чувства, мысли и ощущения. В них присутствует всё, как в реальной жизни: цвета, запахи, знакомые лица… В отличии простых снов, эти никогда не забываются. Они требуют от человека переосмыслить и изменить что-то в своей жизни, и часто меняют её самым неожиданным образом.
Одно из таких сновидений потрясло всю мою, тогда уже совсем было уходящую жизнь. Случилось это более четверти века тому назад. Это был, пожалуй, самый трудный период моей жизни. Непереносимость к наркотикам и подобным им веществам была у меня, похоже, с детства. А тут послал Господь на мою дурную, атеистическую от раннего сиротства, совковую голову, для вразумления, тяжелейшую операцию. Наркоз. Непереносимость. На длительное время остановка дыхания, и тяжелейшие от всего этого последствия. Вытянули меня доктора на белый свет, а как жить человеку с почти полной непереносимостью к человеческой пище и лекарствам, не научили – сами не знали, наверное.
И были это все те же «лихие девяностые», в самом начале, когда и нормальные люди еле выживали. Кому дело было до меня, да ещё на краю света, в заброшенном судьбой среди гор Камчатского хребта маленьком селе, где сама больница уже была в стадии отмирания? Несколько лет барахталась я в этой жизни, как могла, да ещё двоих маленьких внуков вытягивала. Сначала бегала за помощью по экстрасенсам, щедрым потоком, пролившимся тогда на наши души. Но вскоре многие из нас разобрались, how is how, и образовали в селе Православную общину. На волне дарованной Богом начальной благодати, загоревшись всей душой в надежде на скорое выздоровление и спасение, от великой радости Богообщения, с полным отсутствием знаний о предмете, взвалила я на свои, и без того перегруженные плечи всё, что можно было в Общине свалить. Результат не заставил себя ждать: и так невеликие силы, уходили. Ко всему прочему, добавилась эта самая, непреходящая усталость, тупое ко всему безразличие. Только дети, да это безжалостное слово «надо», ещё заставляли двигаться, что-то делать, как-то жить. Но однажды появился в моей жизни Орган опеки и вернул детей, взявшейся за ум, матери. И осталась я совершенно одна со своими бесконечными гликемическими трясучками и полным нежеланием выживать. Днём ещё как-то поддерживали церковные дела и обязанности, ещё подталкивало в спину вот это самое «надо». Но, приходили ночи. Холодные, безжалостные, одинокие. Трясла болезнь, грызла тоска по детям. По утрам, от почти постоянной бессонницы, голова не поднималась с подушки. И просто не хотелось вставать, ходить, искать какую-то, съедобную для меня, пищу. Не хотелось нести эту жизненную ношу. Не хотелось жить. Тогда мы уже знали, что грех самоубийства Богом не прощается никогда. Поэтому и мысли такой в голове не было. Просто это было какое-то отупение безнадёжности. Хотелось сунуться головой в подушку и больше не вставать. Я тогда даже Скорую Помощь во время приступов болезни перестала вызывать. Что-то глотала, какие-то таблетки, тряслась, задыхалась, замерзала на горячей грелке…
Но известно ведь, что Господь не даёт креста тяжелее того, что ты можешь нести! И когда наступил этот самый предел, Он пришёл на помощь.
Это была такая светлая, лунная, зимняя ночь! В не задёрнутые занавесками окна изливала она на весь мой мир целые потоки света. Ярко серебрились лёгкие морозные узоры на стёклах окон, за которыми ясно прорисовывались облитые лунным светом и огружённые тяжёлым снегом берёзы на крутом, соседнем с домом, увале. Давление как-то быстро удалось сбить таблетками. Успокоилось сердце, на горячей грелке отогрелись наконец-то ноги. Стало легче дышать. Пришло какое-то странное умиротворение, полный душевный покой. Не привычное отупение безразличия, а именно умиротворение, покой, полный душевный и физический комфорт. Лёгкое тело, казалось, плывёт куда-то, слегка покачиваясь вместе с кроватью, а сквозь мои, слегка смеженные ресницы, улыбается в окне доброе, круглое, в конопушках, лицо луны, усевшейся прямо на берёзы увала. И уже засыпая, вспомнила я слова мамы из моего детства - «тихий ангел пролетел». Вспомнила, улыбнулась и, впервые за все эти годы, не то чтобы уснула, а мирно отошла в состояние полного покоя и счастья. Задремала. Через какое-то небольшое время я уже шла по крутой улице Сероглазки, в Городе Петропавловске-Камчатском, по той самой улице, что выходит от Сероглазки на Силуэт от церкви Петра и Павла, где в своё время окрестил меня отец Ярослав. Я шла в самом её начале, на верху сопки, где пятиэтажки ещё перемежались с низенькими, старыми, частными домишками. Было лето. Август. Тепло и тихо. Изредка пробегали легковушки, особо не нарушая тишины. Внизу, прямо из-за горбушки крутой улицы, выглядывали мачты судов, длинная шея портового крана и спокойное, голубовато-серое полотно Авачинской бухты с далёким конусом вулканчика на противоположной её стороне. Пропустив три или четыре пятиэтажки, презрительно именуемые «хрущёбами», я свернула направо, к этим частным домикам, поднялась по крутому переулку вверх и стала спускаться вниз, как бы перейдя через невидимую границу. Здесь, на противоположном склоне этой «горбушки» всё как-то сразу переменилось. Исчезли из виду пятиэтажки. Переулок вытек на довольно широкую, деревенского вида улицу, с едва заметными следами колёс, поросшую мелкой, кудрявой муравкой. Деревенские домики с большими рябинами во дворах, огороды, кое-где вольно гуляющие куры. И тишина. Ни машин, ни людей. Я спокойно и уверенно шла по этой улице. Я шла домой.
Позднее, уже проснувшись и придя в себя, я узнала эту улицу. Эта была улица из моего детства. И была она не в городе, а в селе Ключи. Каким образом совершился этот переход на вершине «горбушки», я не знаю. Много раз, и во сне, и наяву, приходилось мне доходить до этого места. Но переулок выходил на улицу, где раньше стоял Молельный Дом, где меня с внуком, в 1991 году окрестил отец Ярослав, а ныне стоит храм Петра и Павла. И всё остальное, как и положено этому быть в городе Петропавловске-Камчатском, стояло на своих местах. Переход был закрыт. А что он существовал, я и сейчас не сомневаюсь.
Вот он, мой домик! Стоит слегка на пригорке. Старенький, совсем маленький, но достаточно высокий, как теремок, с крутой, деревянной крышей. С северо-западной стороны, над небольшим, крутым крылечком, доски навеса позеленели от мха. Старенькие доски крыльца слегка скрипели под моими ногами. С правой стороны, в обхват ладони - деревянные перильца. На двери - замок. Нащупываю за дверным косяком ключ, висящий на гвоздике, открываю дверь и захожу в дом. Дорогие мои, я постараюсь передать вам всё, что я почувствовала и пережила в этом домике в течении пяти часов, отпущенных мне Богом для возвращения сюда. Но, сразу оговорюсь – во всей полноте этого сделать невозможно. Нет таких слов и ощущений, на земле. Не смогу.
Внутри домика почти ничего не было. Весь он состоял из двух комнат: маленькой прихожей, с покрытой белым покрывалом жёсткой кушеткой, и комнатой немного просторнее, с выбеленной печью, разделявшей её на две половины, той же белой, сияющей чистоты, с двумя небольшими окошками в простеньких, то же белоснежных занавесочках – задергушках. Возле ближайшего к прихожей окна, стоял небольшой столик, покрытый скатертью. Возле столика – простая, лёгонькая, тонконогая табуретка. Ни другой мебели, ни посуды, никакой еды и воды там не было. И я знала, что и не должно было быть. Это был совсем иной мир, иная жизнь с совершенно иными целями и ценностями. Здесь мне не нужно было ни есть, ни пить, ни заботиться об этом. Я опустилась на табурет, положила руки на столик, сняла с ног обувь и вытянула уставшие ноги. То, что тихими волнами заполнило за тем всё моё тело, каждую клеточку его, нельзя назвать просто покоем. Это можно было бы назвать словом «счастье». Но, без эйфории, без ликования, смеха и прочих его земных принадлежностей. Это было тихое, полное покоя и мира, светлое и возвышенное состояние, когда душа, тело и дух в нём воистину едины и счастливы. Ни боли, ни тревоги, ни памяти о своих делах и заботах. Мягкие волны благодати переполняли меня, слегка покачивая весь мир вокруг. Это было похоже на свет. Какой-то неземной, яркий и мягкий свет. Так я сидела, прикрыв глаза какое-то время. Затем, отдохнув, всё в том же состоянии счастливого покоя, встала, подошла к окну. За окном был небольшой огородик, совершенно обычного вида, только заброшенный, заросший желтеющей уже к концу лета, травой. Над травой поднялась тоненькая, метра на полтора ольшинка. Реденькие, тёмно-зелёные, крупные её листики слегка покачивались ветерком.
Так сложилась с детства моя жизнь, что спокойно не могу видеть я заросших травой, неухоженных огородов. Вся наша семья в нескольких, обозримых мной, поколениях - «земляные черви» крестьянских кровей. Огород в нашей многодетной семье – главный кормилец, святая-святых! Здесь безусловно должен быть порядок! И вот я смотрю с умилением на этот, заросший травой, свой огородик, на эту юную ольшинку, не весть каким ветром занесённую сюда и – ничего! Только чувство умиления и любви, от которых хотелось прикоснуться губами к каждому её листочку. Вот ведь какая выросла уже без меня за эти годы! Но, я не могла этого сделать. Понимала – если выйду, обратно уже не смогу вернуться сюда, в свой домик. Знала – недолго мне здесь быть. Скоро возвращаться. Но, ни тревоги, ни каких размышлений на эту тему не было. Было только вот это, не передаваемое состояние полного, светлого счастья, покоя, переполнявшее меня и весь этот домик чистым и ярким, но спокойным, не угнетающим очи светом. И даже не думалось о том, где это я и зачем? Знала – этот домик, мой Рай. Я в Раю. И было ещё одно, такое странное, но ясное ощущение, что он, этот Рай, у меня внутри, что через тот трудный переход я могу прийти сюда снова. Вот такой он мой Рай, мой беленький и чистый, полный любви, покоя и счастья, в котором я уже была и ранее, потому что он принадлежит мне! И когда-нибудь я снова сюда вернусь. Вот так примерно это ощущалось и виделось. Очень приблизительно.
Между тем из прихожей донеслись какие-то звуки, шорох и стон. Я вышла в прихожую. На кушетке лежал ребёнок – мальчишка лет десяти, одиннадцати. Он лежал на боку, поджав ноги и тихонько постанывал. Одет был во что-то тёмное, неопрятное. Видно было, что плохо ему было, очень плохо. Что-то знакомое показалось мне в его лице. Но, не вспомнила. Он поднял на меня измученные, полные слёз глаза и тихонько сказал: - «Помогите, помогите…». Я заметалась по комнате в поисках чего-то, не понимая сама чего. Как помочь ребёнку? Чем? И услышала мягкий, негромкий голос: «Ему уже нельзя помочь.»
И всё! Душу снова захлестнуло чувство отчаяния, беды, горя, недоумения. Резкая боль в сердце заставила меня очнуться, вернуться в свой мир. И слишком резким был этот переход, слишком быстрым! Я заплакала и открыла глаза уже в своей постели. И только одно слово успело перейти оттуда со мной: «Господи!» «Господи!» «Господи!»
С ужасом осмыслив, что я уже здесь, снова со своими проблемами, болью и одиночеством, я не плакала, а рыдала во весь голос, как никогда с самого детства. Я ревела, прятала голову под подушку, чтобы не видеть своей квартиры, этих окон с ушедшей из них луной, и только просила: «Господи! Смилуйся, верни меня домой! Господи, верни!» Думаю, эти слёзы и спасли тогда мой разум от помешательства. Слишком резким, внезапным было возвращение. И долгое, долгое время, несколько лет после этого сновидения, вот это самое «Господи, верни меня!» кричало у меня в душе, и слёзы наворачивались на глаза в самое неподходящее для этого время. И в следующую ночь, и во многие другие, в надежде на чудо, забиралась я под подушку с головой – надеялась хоть ненадолго, во сне, снова попасть в мой Домик Света.
Много лет спустя я узнала, что в августе того года погиб в дорожном происшествии девятнадцатилетний сын Саша, одной из моих старших сестёр, отношения с которой у меня давно были прерваны. Видела я его в последний раз ещё в раннем детстве. Больше не встречались. К сожалению, он был не крещён, и помочь ему я уже, действительно, никак не могла.
Но эта история перевернула мою жизнь с ушей на ноги, заставила жить, потому что появилась цель и смысл этой жизни. Не бывает человеческого одиночества, бывает грех тоски, уныния. Всегда есть люди, нуждающиеся в твоей помощи. Всегда есть кто-то, кому хуже, чем тебе. И если ты не поможешь вовремя, завтра может быть уже поздно. Мне эти пять часов ночной передышки и вразумления предали сил на долгие годы. Может быть это смешно, или глупо, но иногда я пытаюсь связать эти два мира в одно целое – трезвую реальность жизни и мир сновидений, который для меня такая же реальность. Приезжая в город, часто прихожу я в одно место. На одиннадцатом километре, на въезде в Петропавловск-Камчатский, есть поворот в посёлок Авача. Дорога эта в одном месте подходит к самой бухте. Из-за крутой горбушки этой улицы так же торчат из бухты мачты и краны. Там есть небольшая сопочка. С неё отлично просматривается всё полукольцо берега: Авача, Моховая, порт, Сероглазка. Стою, смотрю. Вот же оно, там это место! Только бесполезно. Не один раз и пешком, и на машине с племянницей Татьяной проезжали мы по всем этим горбушкам и улочкам Маховой и Сероглазки. Там не однажды стояла я на самом верху той улицы, на самой границе перехода. И мачты торчат, и краны. И горбушки есть, и «хрущёбы» на месте. Только улицы той, широкой, нет. Иногда смешно, до полной глупости, иногда обидно. Переход закрылся.
Узлы, узелки и узелочки
Да, это действительно такая же реальность, этот мир сновидений, когда человеческое тело спит, а душа шастает, куда захочет! Она знает все эти узлы, узелки и узелочки переходов из одной реальности в другую, поскольку, в отличии от тела, живёт одновременно в двух мирах: временном и вечном. Но и с телом при жизни связана тесно. Поэтому и живут в памяти телесной все эти картины, ощущения, запахи и лица людей из повторяющихся сновидений, уже давно знакомые, и которых нет в обычной твоей жизни.
Крутой южный склон сопки Пионерская плотно примыкает к крайней улице нашего села. По этому склону поднимаются вверх две тропы: одна очень крутая, каменистая, другая сбоку, более пологая и длинная. Наверху этой сопки – обширное плато, уходящее вверх по реке Уксичан, покрытое мягкой тундровой растительностью: мхами, ягелем, шикшей, невысокими кустиками голубичника и брусники. Кое где – небольшие куртинки кедрового стланика, уцелевшего от многочисленных пожаров, бесспорного доказательства популярности этого места у туристов.
Когда-то сопка эта для коренного населения была сакральным местом. Ещё лет двадцать назад находили мы там места языческих жертвоприношений духам: ямки, обложенные камнями или камешками. В них какие-то палочки, пучки шерсти, связки трав и прочее в том же духе. И конечно же имя имела она другое: «Пионерская» - это уже продукт победившего социализма. Но, узнать это имя у местных старожилов не получилось: в этих местах эвены и коряки, как и мы - тоже племена пришлые. Могли и не знать. Ительменов же осталось здесь совсем мало: старые отошли в мир иной, молодёжь уже окончательно отошла от своих традиций. А те, кто ещё остался, не спешили делиться своими тайнами. Мы часто поднимались на эту сопку: собирали там на каменистых склонах красную смородину, особо крупную, длинную жимолость на низких, стелющихся по земле кустах, грибы и объедались на плато водянистой, но вкусной, хорошо утоляющей жажду шикшей, и голубицей.
Это плато – один из маленьких таких узелочков. Иногда, и к счастью, нечасто, оно появлялось в моих сновидениях. Всегда приходилось подниматься по крутому склону, без тропы, хватаясь руками за обгоревшие и побелевшие от времени остовы кедрача, пачкая руки в саже. Наверху, на плато, вместо тундры, шли две длинные улицы из трёх рядов старых и серых, частных, одноэтажных домов. Неухоженные огородики, лужи на голой, сырой земле, всегда как-то сумрачно. Собаки, знакомые лица, приветствия… всё, как всегда. И всё, как всегда, мрачно и тревожно. Ни одного улыбающегося лица, ни единого луча солнца. Только серая пасмурность уходящего дня и это тяжёлое ощущение надвигающейся неприятности. По этим улицам мы всегда проходили вдвоём с моим спутником, лица и имени которого я, проснувшись, никогда не могла вспомнить. Фигуру, голос, одежду, запах его сигареты – всё помню. А лица и имени – нет! Знаю только, что кто-то очень близко знакомый, даже родной, возможно. Мы шли по плато быстро, в сторону маячившего далеко впереди невысокого конуса вулкана Чингин гейм. Всегда что-то искали. До сих пор не знаю, что. И никогда не доходили до желанного места. Быстро темнело. Мы снова спускались, пачкаясь в саже, напрямую, без тропы, по высоким зарослям уже пожухлого, осеннего иван-чая и вейника к Уксичану. Уже почти в темноте отмывали сажу с рук и лиц возле трубы с горячей термалкой, которая щедро сливается в речку из соседних улиц микрорайона Солнечный, и так же молча шли по улице в сторону моего дома. Всегда как-то незаметно спутник исчезал, и я просыпалась. Это место, этот небольшой узелочек, единственный, никак не был связан с другими. И мне он не нравился. Просыпаясь, я всегда знала – жди неприятности. И никогда не ошибалась на этот счёт.
Был ещё один большой и очень сложный узел, связующий в одну целую сеть все эти узелки, кроме сопки Пионерская. К юго-востоку от села у самого места впадения реки Уксичан в реку Быструю, есть два мостика: первый через Уксичан, второй, помощнее, покрепче – через Быструю. За вторым мостом дорога поворачивает направо, по берегу, вверх по течению реки Быстрой. На расстоянии около двух километров от неё отходит ещё одна, влево, рассекая крутой увал на две половины. Одолев крутой подъём, она снова поворачивает направо и уже поверху уходит в сторону озера Икар. Расстояние между нижней и верхней дорогами не более ста – ста пятидесяти метров. И всё это расстояние занимает крутой увал с редкими, уцелевшими от вырубки деревьями, густо обросший голубичником. Место знакомое до единого деревца, до единой кочки. Между нижней и верхней дорогами нет даже пешей тропы, только крутой подъём и сплошной ягодник. Но в сновидениях дорога на Икар как-то слегка отодвигается, образуя в крутом увале небольшую складку, по которой пробегает та самая дорога, о которой и пойдёт речь далее. Она часто приходит в мои сны и до сих пор. Иногда, обычно летом, я ходила по ней пешком, с красным, потёртым рюкзаком за плечами, как всегда опираясь на посох. Но чаще мы ехали по ней то с мужем, то с какими-то людьми. Летом на грузовой машине, зимой на снегоходе, с загруженной нартой. Дорога эта была узкая – только проехать, быстро и круто спускалась сверху вниз. Высокие деревья плотным строем стояли по её обочинам. Где-то, километров через десять, прямо поперёк дороги стоял балок на полозьях. Здесь была остановка, горел костёр, готовилась еда. Место это было тоже жутковатое, тёмное, связанное со всякими тяжкими событиями в виде тех же медведей и дурных людей. И часто на этом месте всё и кончалось. Переход после такого сна к жизни был тяжёлым, часто связанным с болезнью или неприятностями в реальной жизни. Но я знала, что это только узел, что его нужно миновать. Другого пути нет. Независимо от времени года, нужно было пройти от балка по дороге дальше, прорваться через этот густой строй деревьев в сторону сопок, выйти на кочковатую тундру, спуститься вниз. А там, внизу никогда не было зимы. Если перейти по тропе через широкий, сухой алас, выйдешь на дорогу, идущую от Вулкан Станции в сторону Пятачка (воинской части).
Это уже в Ключах. Вот такой странный переход из Эссо – в Ключи. При чём выхода туда было два: один возле Вулкан Станции, другой дальше, за Мордвой и Детским Домом. Оба шли через алас, (которого в действительности там нет и никогда не было - только обычный лиственный лес долины реки Камчатка). Но второй переход был длиннее, дольше, чаще выходил на воинскую часть с угрюмыми, серыми домами, выбраться из которых было сложно. Первая, неширокая дорога от Станции круто спускалась с горки. По обоим сторонам на её склонах всегда цвели самые необыкновенно красивые цветы. Просторный, залитый солнцем лес вскоре расступался совсем и переходил в большую, открытую всем ветрам площадь земли, похожую на старое, сухое поле, поросшее реденькой и невысокой травкой (которого и здесь никогда в действительности не было, только лес). Там, чуть дальше, слева, виднелись какие-то двух или трёхэтажные здания, сновали машины. Я старалась обойти эти строения стороной, спешила. Знала – попадёшь туда, до места уже не дойти. Будешь до утра блуждать там в этой серости и грязи, попадая в неприятности, что уже и случалось не однажды.
Вот это самое поле и выходило на широкую площадку у самого края крутого берега Авачинской бухты в Петропавловске-Камчатском, куда я, собственно, и стремилась. (Так странно! Всегда из Эссо через Ключи в Петропавловск!). На площади этой, на высоком берегу, прямо под открытым небом, стояли в два ряда скамьи. Напротив, у самого края берега – небольшая трибуна. Иногда на скамьях сидели люди. За трибуной стоял человек, что-то говорил, рассказывал. Иногда там не было никого. Берег отвесным обрывом спускался к бухте. Вся она, Авача - как на ладони. Внизу, по правую руку – сивучи на плитах. За ними знакомый полукруг: Сероглазка, Порт, Маховая, посёлок Авача. И я стою, смотрю туда, вниз. Порт, суда, длинные шеи подъёмных кранов. Вижу – на макушке высокого холма выросла новая, незнакомая, красивая многоэтажка; вижу старые, знакомые горбушки береговых сопок с частными домишками и «хрущёбами», и длинную полосу дороги от Сероглазки, до Силуэта, тоже уже обстроенную новыми пятиэтажками. И вот она, та самая старая улочка на верхушке сопки, через которую, перейдя невидимую границу, можно было выйти на широкую, сельскую улицу в Ключах, поросшую низенькой и густой муравой. Да, уже снова в Ключах. Вглядываюсь туда до рези в глазах. Понимаю, чувствую: там он, мой Домик Света, мой дом. Мой Рай. Пойти бы, найти бы. Но нет мне туда пути. Только издалека могу вот так постоять на этом крутом берегу, посмотреть туда. Нет пути – переход закрыт. И такая нечеловеческая тоска внутри! Такая сладкая боль! Вот же, рядом совсем! Сивучи плюхаются, из какой-то трубы бежит вода. Дымы из труб. Но так круто! Не спуститься туда никак. И вода бухты подступает прямо к самым скалам обрыва. Да и времени уже нет. И не от меня это зависит, и не в моей власти.
Редко удавалось мне выйти к этим скамьям с трибуной по узлам и узелочкам. Так странно кем-то связаны они, эти места: Петропавловск, Сероглазка, храм Петра и Павла, Эссо, дорога на Икар, Ключи. Всегда через Ключи, где в могиле покоится прах моей матери. Из Эссо всегда через Петропавловск и Ключи к этому крутому обрыву. И если удавалось дойти сюда, это было, как толчок в спину, как пинок под зад или подзатыльник: проснувшись, обсохнув после слёз и успокоившись, всегда начинаешь придирчивее переоценивать себя и свои слова, мысли и поступки, что-то менять. Появляется надежда, что когда-нибудь тебя снова допустят до этого места, где ждёт тебя твой Домик с маленькой ольшинкой в заросшем огороде.
А вот эот, узелочек – неширокая улица в Ключах, от Вулкан Станции, вниз, по всему склону безлесная, поросшая невысокой травой и цветами, по которой выходила я к берегу со скамьями, был самостоятельной конфеткой ребёнку – награда за хорошее поведение. Мне часто приводилось здесь быть напрямую, без всяких переходов. Просто закрыл глаза, задремал и вот уже бежишь по цветущему склону, залитому ярким летним солнцем вниз. Хочешь, собирай цветы в букет, хочешь, посиди тихонечко на высокой кочке ирисов, послушай щебет птиц. Там было так хорошо и спокойно, как в той, Усть-Камчатской тундре моего детства. Чаще всего ненадолго попадала я туда после исповеди и причастия, когда и наяву становится легче жить и дышать, и в течение какого-то времени перестаёшь замечать несовершенство окружающего мира.
Годы быстро летят и приближаются к исходу. Всё реже и реже появляются сновидения в моих снах. Непродолжительный старческий сон становится всё более похож на короткую смерть - просто выключился, провалился куда-то в темноту, и всё, никаких тебе снов, кроме приступов гипертонии с медведями и бандитами. Но, память… Она не хочет забывать то, давнее состояние непередаваемого, не земного покоя и счастья, ощущения неиссякаемой любви к тебе и в тебе, к которому стремится всё твоё грешное существо, какими бы словами его не уговаривали. Она всё верит, всё надеется на его возможность.
06. 02. 2020 г.