Восход пылающий окрасил древний Чуйский тракт,
Змеёй петляющий по долам меж снулыми холмами,
Пробив клубящийся туманный ватный полумрак,
Лежащий в котловинах с ночи серыми клубами,
И за хребтом взял курс на дальний солончак.
Там в глубине, расплывшись в красках горизонта,
Одноимённая степь в утренней прохладной немоте,
Под возрождёнными лучами пылающего зонда,
Жеманно приспустила полупрозрачное ночное неглиже,
Став примою загадочной местного бомонда.
Пронзая заскорузлость канувших останков бытия,
То здесь, то там, выпячивая внутренности околотка,
На белый свет сегодняшнего праздного житья,
Выглядывает ущербностью древнего осколка,
Петроглифа тысячелетнего немая в знаках чешуя.
От напряжения сдавленного сомкнутыми горами,
Дорога древняя, пронзая вечность и гранит,
По серпантину за туманом, обнявшись с небесами,
Вдруг повторяя вытоптанный вьючными кульбит,
Срывается близ преисподнии, обрамлённой деревами.
А там внизу по руслу в бурлящих пенистых порогах,
Бежит река, в межгорной бирюзовой шумящей суете,
Виляя и захлебнувшись от натуги в звуковых потоках,
Зажатая с рождения в гранитной неуёмной тесноте,
Кичится силой и упрямством, полученным в истоках.
За серпантином, воткнувшись остриями в безоблачное небо,
Белеющий хребет однообразной до уныния колючей наготой,
Распространив над трактом вечное незыблемое вето,
С вальяжным превосходством утвердившись сединой,
Округу придавил монументальностью и тяжестью силуэта.