Взять шестистранную мысль о новом ноктюрне
на папиросу, как будто на слишком простой карандаш,
выжечь на шее последнюю ноту, да высыпать в урну
грифельный прах –
к чертовой бабушке. Asche на баш.
Взять с потолка умудренную опытом мушку
(это апостол гниющего фрукта в груди),
выщипать лапки под “любит-умрет” и на ушко
ей прошептать: “умоляю тебя. Не уходи”.
Выйти во двор пожевать искрометного снега,
вылепить белого голема, или шестьсот;
выйти в тираж под ночным псевдонимом Омега:
боги порой попадают в такой переплет.
Вызнать у жрущих портвейн “3 лопаты” детишек,
где же зарыта собака, и где Сатана –
вечно ты прячешь свой хвост, моя мышка,
в самой горячей норе; выходи за меня:
будем торчать под заборами, Босхом, грибами,
будем играться в блюстителей хаоса,
биться в конвульсиях, войнах и в колокола.
Amen.
Летом набьешь мне на сгибе локтя натюрморт
(только иглой патефона, иначе никак):
лик Анны-Варни, вплетенный в цветочный узор
чувственных строчек Бодлера, как мраковый мак.
Будем из зонтичных ребер и краденых ряс
шить себе ретро-корсеты; и выйдем в запой.
Вот бы всех нас никогда не настигла заря.
Милая, душу раба твоего упокой.