Это было в октябре, когда уже холодный осенний ветер беспощадно срывал червонно-золотые листья со старых дубов, берёз, клёнов, застилая ими бульвары и парки, когда особенно чувствительный в эту пору дождь умывал своими серебряными каплями зонты и плащи прохожих, тысячами, десятками тысяч спешащих куда-то.
Я сошёл с поезда. Холодным, играющим по особенным нотам ливнем встретил меня этот город.
Настежь распахнутая, но чувствительная и ранимая душа, сама мудрость, сама беспечность, безудержное счастье смеющихся, повсюду разбросанных огней и в тот же миг бесконечное одиночество синевато-медных вод, спрятанных под строгими каменными мостами и могучими, гордо возвышающимися кариатидами - таким показался мне этот великий, таинственно глядящий вдаль город, таким показался мне Петербург, когда я впервые увидел его.
Длинные пальто с чемоданами и сумками суетливо и нервно устремлялись в здание вокзала.
Я шёл не спеша, глядя прямо в серо-туманные Петербургские облака, как нечто святое, принимая эти чистые, печальные слёзы осеннего неба.
У меня был хороший товарищ, который и пригласил меня ненадолго погостить у него.
Выйдя из здания вокзала, я услышал сигнал рядом стоявшей машины, из которой вскоре и появился он, мой старый институтский друг - Федя Маслов, довольно рослый молодой человек тридцати семи лет, с густыми тёмными волосами, по-доброму строгим взором, небольшой опрятной бородкой и всё той же, как прежде озаряющей каждого встречного улыбкой, так умилявшей меня в учебные годы.
Мы погрузили вещи и тронулись. В окне десятками, сотнями мелькали бесконечные витрины, мерцающие, как новогодняя ель в канун праздника. Но это было так необычно: так контрастировали они с непрерывающимися звуками капель-барабанщиков, как по ударной бочке, бьющих по лобовому стеклу авто.
В квартире почему-то пахло ельником и пивом, помешанным с запахом сырости, доносившимся с близлежащих каналов. Федя нанимал эту квартиру у одной, по его рассказам, престранной, но доброй женщины. Она часто привозила ему овощей из деревни и веселила необычными историями. Странность же её заключалась в том, что она носила чрезмерно пестрые платьица не по возрасту и никогда не имела причесок - две взвинченные рыжие косички делали её похожей на беспечную гимназистку.
Квартира была однокомнатная: маленький коридор-прихожая, холостяцкая, но довольно уютная спаленка и крохотная кухня, на которой двоим уже становилось тесно. Окна выходили на местную школу, что заставляло Федю часто вспоминать о молодости и юных годах, когда таким огромным и необъятным казался мир со всеми его прелестями и возможностями.
Мы пообедали чуть пригоревшей яичницей и крепким, но безвкусным кофе.
Дождь прекратился, небо поголубело, и сквозь кучевые облака, похожие на сахарную вату, стали пробиваться, как младенцы, чистые, улыбающиеся лучи золотого петербургского светила.
Я, конечно, сразу захотел исследовать город. Феде необходимо было куда-то отлучиться, и я, взяв с собою немного денег и тетрадь, отправился на Невский проспект. Сколько писано о нём великими людьми! Не видимый живо, но сложивший столь выразительное впечатление о себе в книгах: семенящие взад и вперёд дамочки в модных, на заказ шитых пальто, мужчины, строго идущие вдоль каналов, смеющиеся пары, неспешно прогуливающиеся под ласковым осенним солнцем, дети, любопытно глядящие на большие здания, похожие на древние замки, искрящиеся на каждом углу магазины, уличные торговцы, художники, музыканты, и вместе с тем - вечное счастье, витающее здесь повсюду. Таков он - Невский проспект! Таким я его предвкушал.
Выйдя из метро, я замер от увиденного: похожий на любопытного ребёнка, я переводил взгляд с одного здания на другое. Так величественны они были!
Отовсюду доносились запахи, звуки. Не было в них чего-то особенного, но в сочетании своём они будто выражали могущество огромного города в сравнении с человеком и в то же время его открытость для каждого.
Я пошёл вдоль канала, не имея какого-то плана, а просто наслаждаясь этими мгновениями упоения всем, что меня окружало.
Я видел здесь и нарядных дамочек, и торговцев, и художников - всё было, как я себе представлял. Прогуляв около получаса, я присел на скамейку около канала, решив немного передохнуть и после пойти в хранилище величайших произведений искусства, знаменитый Русский Музей.
Прохладный осенний ветер раздувал вывески на зданиях, магазинах. Невдалеке у Спаса на Крови пела какая-то группа уличных артистов. Прямо передо мною, метрах в десяти, художник зарисовывал маленькую девочку, родители которой стояли рядом и всё умилялись, глядя на получающийся портрет.
И вдруг... Вдруг я услышал плач, раздирающий душу плач... Это была скрипка. Приглядевшись, я увидел девушку. Подойдя, я оробел немного, задышал по-иному. В лиловом пальто, сапожках на французский манер и широкополой тёмной шляпке с маленькой вышитой розочкой, положив на левое плечо скрипку, она глядела на облака, и музыка, особенно женственная, печально-нежная музыка лилась из её инструмента.
Вокруг неё собралось немало людей, в числе которых теперь стоял и я. Очарованный музыкой... очарованный девушкой, я напрочь забыл про Музей, про проспект, про город. Всё слилось для меня в ней одной, в её глазах и душе, всё более открывающейся с каждой новой нотой.
Таинственный лес... Шопен... Смычок дрожал по тонким струнам, девушка следила за ним внимательно. Я наблюдал за нею, как ребёнок, дрожа и восхищаясь. Вивальди... Снова Шопен... С каждой новой композицией она всё более открывала свою глубокую, чувствительную и ранимую душу.
Казалось, я знал её очень и очень долго, но она всё оставалась такой же загадочной, таинственной и не познанной мною. Около часа я слушал её, замерев на месте, и только глазами перебегая со скрипки на девушку и с девушки на скрипку.
И вдруг она прекратила. Сложила скрипку в футляр, забрала маленькую коробочку для денег, которых там было не так много, и начала уходить.
Я растерянно стоял на том же месте. Вдруг, опомнившись... или, скорее, обезумев от страха никогда больше не встретить, не увидеть её, пошёл вослед.
Я шагал за ней, как околдованный. Вдруг она остановилась. Остановился и я.
Зачем я шёл за нею, я тогда не понимал, но что-то внутри подсказывало, что так нужно.
Мы пошли дальше...
Вдруг она снова остановилась и, обернувшись, посмотрела прямо в глаза, так загадочно, непонятно.
-Зачем вы меня преследуете?
Я сказал первое, что пришло в голову:
-Вовсе не преследую. Просто, вы так чудно играете... Я хотел бы вам пожертвовать.
-Я завтра снова буду играть. Если вам действительно понравилось, приходите. А сейчас мне не нужно ничего.
Я было хотел сказать что-то, но она уже ушла....
Я вернулся домой. Весь вечер мы проговорили с Федей: об институтских годах, юности, вспоминали разные весёлые истории, случавшиеся с нами тогда.
Но я думал только о ней. Влюбился ли я - не могу сказать. Пожалуй, нет. Нечто иное я испытывал к этой девушке, к этой загадке. Она была не такая, как все. Она была особенная.
Следующим днём я снова стоял на Невском проспекте, на том же месте, где вчера.
И вот она пришла. Я глядел упоённо. Достала скрипку и начала играть.
День пролетел в одно мгновение. В конце я подошёл к ней и положил в коробочку всё, что было у меня тогда с собою.
-Спасибо... - пролепетала она, кивнув благодарно-нежно, улыбнулась и ушла.
Домой пришёл к позднему вечеру: денег на проезд не осталось, добирался пешком, но столько думал, пока шёл; мысли, мысли, мысли - вдохновение. И всё - она. Всё - в ней.
...Так я приходил семь дней. Упивался ею под звуки печальной скрипки, отдавал всё и шёл пешком.
Восьмым днём я пришёл снова. Присел, ожидая девушку (обычно она приходила к двум часам).
Два... Три... Четыре... Девушки всё не было. Я прождал до семи и уехал, без мыслей, без вдохновения, без жизни.
Всю ночь я глядел в окно и вспоминал... Заснул только к утру.
Днём снова приехал на Невский проспект, подошёл к тому же месту, но лишь какой-то старичок играл там на губной гармошке.
Я дал ему немного денег, и, отчаявшись совершенно, уехал.
...Лёжа на кровати, смотрел в потолок и думал: какой же я дурак, что потерял её. Даже имени мне не известно. Как же я глуп, глуп и безнадёжен!..
Вдруг я вскочил, как почувствовал что-то... На стене из маленького кокона рождалась бабочка, нежная, лёгкая. Вдруг она запорхала, полетела и выскочила в приоткрытое окно.
Ветер сквозняком ходил по комнате. Поскрипывали старые половицы. Потрескивало что-то в шкафу. Но в голове моей было одно: тихая, нежная, печальная музыка, скромный, ласковый, загадочный взгляд. Шопен. Вивальди. Снова Шопен. И робкое "спасибо", ставшее для меня тем единственным, ради чего я готов был жить, творить, чувствовать.
07.10.19. - 09.10.19
Максим Кукоба