William Blake
Poison Tree
I was angry with my friend;
I told my wrath, my wrath did end.
I was angry with my foe:
I told it not, my wrath did grow.
And I waterd it in fears,
Night & morning with my tears:
And I sunned it with smiles,
And with soft deceitful wiles.
And it grew both day and night.
Till it bore an apple bright.
And my foe beheld it shine,
And he knew that it was mine.
And into my garden stole,
When the night had veild the pole;
In the morning glad I see;
My foe outstretched beneath the tree.
Древо яда
В ярость друг меня привёл –
Гнев излил я, гнев прошёл.
Враг обиду мне нанёс —
Я молчал, но гнев мой рос.
Я таил его в тиши
В глубине своей души,
То слезами поливал,
То улыбкой согревал.
Рос он ночью, рос он днём.
Зрело яблочко на нём,
Яда сладкого полно.
Знал мой недруг, чье оно.
Темной ночью в тишине
Он прокрался в сад ко мне
И остался недвижим,
Ядом скованный моим.
Перевод С.Я. Маршака
Древо яда
Друг меня разгневал раз;
Но я вспылил, и гнев угас.
На врага я гнев таил;
И гнев лишь набирался сил.
Я слезами гнев питал,
Ложной дружбой согревал.
Не жалел ни лжи, ни слез;
С каждым часом гнев мой рос.
Наливаясь день за днем,
Зрело яблоко на нем.
И дразнило взор, красно;
Знал мой враг, мое оно.
И однажды влез за ним
В сад под пологом ночным.
Утром – я того и ждал! –
Труп под деревом лежал.
Перевод О.Л. Денисовой
http://www.stihi.ru/2020/01/04/7080
Переводы стихов редко становятся явлениями поэзии. Стоит ли повторять эту истину, даже не очень-то и печальную, потому что как можно надеяться на ремесленное воспроизведение чуда? В лучшем случае стихотворный перевод пересказывает внешнее («фактуальное», как говорят филологи) содержание оригинала, в котором с трудом угадываются туманные очертания содержания поэтического. Анна Черно, свежесть взгляда которой бывает порой удивительна, сказала как-то, что при чтении стихотворного перевода приходится «переводить с русского на русский». Язык не поворачивается назвать стандартный стихотворный перевод полноценным стихотворением: много ли переводов хочется вновь и вновь перечитывать, запоминать и твердить наизусть? По большей части, мы благодарны переводчику уже за то, что где-то в глубине его строчек мерцает влекущий и не знакомый нам по-русски поэтический мир. Но и такое встречается нечасто. Встает вопрос: не полнее ли узнали бы мы этот мир, если бы перед глазами был хороший перевод прозой? Увы, по большей части ответ утвердительный. Но прозаический перевод стихов не в отечественной традиции.
И все же примеры полноценного поэтического перевода есть. Тогда перед нами русское стихотворение, непосредственно захватывающее сознание и проникающее в подсознание, явление русской поэзии и одновременно прекрасный гость из другой вселенной, рожденный в иной культуре и на чужом языке. Казавшееся невозможным становится реальностью. А случается, и это уж совсем редкость, что одно и то же стихотворение рождается на одном и том же чужом для него языке дважды от двух разных родителей, и оба эти перевода, адекватно отражая оригинал, в то же время несут на себе живые черты личности обоих переводчиков. Вот об одном таком двойном чуде я и хочу рассказать.
В 1794 году один из величайших английских поэтов Вильям Блейк опубликовал книгу стихов “Songs of Experience” («Песни опыта»). Блейк был еще оригинальный художник и издавал свои книги в виде так называемых «иллюминированных» изданий, в которых каждое стихотворение оформлялось как единое изображение, включающее текст и иллюстрации. В числе других книга содержит 16-строчное стихотворение “A Poison Tree” («Древо яда»). Русский любитель поэзии легко вспомнит это словосочетание – таков вынесенный в авторское примечание подзаголовок пушкинского «Анчара». И сходство не случайно: замыслы обоих произведений, скорей всего, восходят к одному источнику. В этом смысле “A Poison Tree” и «Анчар» родственники.
В 1783 г. в популярном английском журнале “London Magazine” («Лондонский журнал») было опубликовано сообщение врача Ост-Индской компании Ф.П. Фурша о некоем немыслимо ядовитом дереве, произрастающем на острове Ява. Впоследствии оказалось, что его ядовитость Фурш сильно преувеличил. Знаменитый врач, натурфилософ и поэт Эразм Дарвин (дедушка создателя теории происхождения видов) упомянул Poison Tree в своей поэме “The Loves of the Plants” («Любовь растений»; 1789), второй части его обширного сочинения “The Botanic Garden” («Ботанический сад»).
Откуда впервые стало известно об этом дереве Блейку, сказать затруднительно, но он не мог не знать труд Дарвина, в иллюстрировании которого принимал участие. И к Пушкину, написавшему «Анчар» в 1828 г., информация о древе яда могла прийти не из одного источника (об этом ведутся дискуссии), но один из них бесспорен: это трагедия С. Кольриджа “Remorse” («Раскаяние»; 1797, 1813 – переработанный вариант), из которой первоначально стихотворению был предпослан эпиграф. А про Кольриджа есть сведения, что он не просто был знаком с поэмой Дарвина, но очень ею интересовался.
Таким образом, именно Пушкин, по всей вероятности с поэзией Блейка не знакомый, дал единственно возможный перевод заглавия его “A Poison Tree”: «Древо яда». Это заглавие можно попытаться изменить только по недомыслию или из тщеславного желания непременно выделиться. Стихи Блейка и Пушкина о разном, но общее есть у них: помимо образа страшного древа, физически ощутимая мощь, которую хочется назвать библейской. В обоих случаях никаких библейских прототипов у стихотворений отыскать не удается, но это кажется странным, нарушением ожидания. Особенно библейские реминисценции чувствуются у Блейка, о тексте которого я только и буду дальше говорить.
Библия постоянно присутствует в поэзии Блейка, но отсылки к ней далеко не всегда прямые. Зачастую это внутреннее и стилистическое родство. Так и здесь. О чем речь? Некто (не поворачивается язык назвать его лирическим героем, хотя повествование ведется от первого лица), глубоко оскорбленный, затаил гнев на своего врага, и гнев этот рос, питаемый обидой и обласканный притворством, пока не разросся в древо, породившее прекрасное и ядовитое яблоко. Враг этим яблоком прельстился и был найден мертвым. Происходящее (где? в душе? в параллельном мире?) физически ощутимо, сверхнапряжено – и никаких подробностей, мотивировок, украшений. Никаких примет бытовой реальности, только бездны человеческого подсознания, только очевидность и тайна, темная мистерия человеческой души. Нет моральных оценок, за что Блейку долго пеняли критики. Нет и Бога. Есть ветхозаветная сила, ветхозаветные понятия о мести, ветхозаветная лапидарность стиля, есть таинственное яблоко, которое многое заставляет вспомнить.
Особенно чувствуется предельная нагота блейковской мистерии в сравнении с другим выдающимся произведением, написанным, возможно, не без ее влияния – новеллой Эдгара По «Бочонок амонтильядо» (1846). Там тоже герой мстит за оскорбление (мы не знаем какое), тоже скрывает свой замысел под личиной дружбы, тоже готовит врагу приманку и обрекает его на смерть. Новелла лаконична, но все же это лаконизм прозы, там есть фон карнавала (хотя и неизвестно где происходящего), есть подземелье и склепы, в одном из которых враг найдет смерть, есть конкретность событий и деталей, при том что важнейшие, предопределившие действие, обстоятельства, как и у Блейка, не сообщаются.
Сила воздействия стихотворения огромна. При его чтении замираешь в ужасе и восторге, оно влечет и смущает, герой вызывает сопереживание и омерзение одновременно. История, рассказанная По, порождает сходные чувства, но они не столь концентрированы, впечатление размывается подробностями. Наверное, от прозы и нельзя ждать той же полноты непосредственного воздействия, на которую способна поэзия. И о По я вспомнил только для того, чтобы оттенить мощь великого блейковского стихотворения.
Я плохо знаю историю Блейка на русском языке до Маршака. Некоторые переводы попадались мне на глаза и, невзирая на порой довольно известные имена переводчиков, никаких чувств не вызвали. Маршак сумел поймать основной мотив блейковской поэзии, и многие его переводы очень хороши. Благодаря Маршаку я с юности, не скажу, что полюбил Блейка, но испытал его притяжение, он вошел в число очень немногих иностранных поэтов, которые на меня повлияли. Со временем, прочитав оригиналы, я понял, что не всегда маршаковский Блейк равноценен настоящему, но общий тон его поэзии Самуил Яковлевич нашел верно.
В ранней юности «Древо яда» было мне неизвестно. Его не было в сборниках, попадавших мне в руки. Узнал позже. Между тем, перевод Маршака датируется 1943 годом. Думаю, что и время написания сыграло свою роль в том, как это стихотворение у Маршака спелось. Но ведь и оригинальные «Песни опыта» рождались в разгар Великой французской революции, и мы знаем, что события в соседней стране Блейка очень волновали. Перевод Маршака – законченный в себе шедевр: блейковская обнаженная фантасмагория воспроизведена текстуально точно и поэтически сильно. Когда я начал сам переводить иноязычных поэтов, не раз обращался к Блейку, в том числе и к вещам, уже переведенным Маршаком. Всякий раз оказывалось, что Маршак чего-то не досказал, где-то сбавил напряжение; наконец, порой мне просто слышались иные ноты; и присутствие интерпретаций, созданных классиком перевода, меня не смущало. Так явилась на свет моя блейкиана – не столь уж малая, более десятка текстов. Иногда хотелось взяться за “A Poison Tree”, но всякий раз возникало ощущение, что сейчас у меня снова родится текст Маршака, и я прекращал попытки.
Домаршаковские переводы «Древа яда» мне не попадались. А вот более поздние имеются. И профессиональные, и любительские. Дело житейское: мастера за всё готовы браться, им чужой шедевр не помеха; ну, а любители всегда рады попробовать силы. Ничего хотя бы приближающегося по поэтическому уровню к интерпретации Маршака нет. Как правило, переводчики не следят даже за чистотой стиля. Они просто пересказывают сюжет, а требование размера и рифмы заставляет заполнять столбик самыми неожиданными оборотами из разряда «поэтических красивостей». Даже пересказ содержания, казалось бы такого простого, неточен и украшен живописными подробностями, размывающими простоту оригинала: герой то зарывает гнев в землю, то высаживает его в саду «среди других дерев», то в саду вырастает целая яблонька (наиболее известные переводы см. http://rulibs.com/ru_zar/poetry/bleyk/3/j29.html).
Выделяется перевод, выполненный живущей на Украине органисткой и музыковедом Валентиной Варнавской (http://www.stihi.ru/2013/05/29/6892). Нет в нем подобных красот. Сюжет излагается точно и довольно лаконично. Несколько смущает, что гнев сначала копился внутри, а потом был пролит слезой, взошел и стал расти. Целостное пространство души как бы дробится, разделяется на внутреннее и внешнее, но, в отличие от вольностей других переводчиков, это самоуправство, разбавляя монолитность оригинала, все-таки с поэтикой Блейка совместимо. Есть и другие замечания. Но, в целом, это приемлемый стихотворный перевод: он дает верное представление об исходном стихотворении, хоть и не поднимается до его поэтической высоты.
В силу всего вышесказанного, я несколько смутился, узнав, что за «Древо яда» взялась Ольга Денисова. Зная ее уровень как поэта, понимал, что совсем слабо не будет, но не получится ли хуже, чем у Маршака, а в лучшем случае его перепев? Наверно, присутствовала и ревность: я вот после нескольких попыток отказался, а она решилась. Но опасения мои оказались напрасны: мы теперь имеем два перевода, два прекрасных стихотворения, два живых, похожих и не похожих друг на друга, древа, за которые, думаю, Блейку не было бы стыдно.
Что сказать о них? Зачин первой строфы, в котором ничего лишнего: несколько раз повторенный «гнев», затухающий в первом двустишии и затаившийся во втором. Абсолютного параллелизма, как у Блейка, в переводах нет, он, скорей всего, и невозможен по-русски, но настойчивое, бьющее в сердце, противопоставление полустроф ощущается у обоих переводчиков. Дальше непрестанный рост таимого гнева, заботливый уход за ним; потом его плодоношение: явление чУдного яблока. И, наконец, соблазнение и смерть врага. Почти полное отсутствие отвлекающих деталей: таимый гнев просто растет, рождает яблоко и убивает. Сравните с другими переводчиками.
Оба текста великолепны, но маршаковский все же мягче, манере Маршака суровость, вообще, не свойственна. Маршак логичней, рассудительней, он более склонен к расшифровке. Он указывает место, где вырастает гнев: глубину души; гнев у него вырастает в тиши. Ни у Блейка, ни у Денисовой этих разъяснений нет. Конечно, в глубине души; конечно, в этой бездне, наверно, тишина; но столь ли важно сообщить об этом? Библия же не сообщает, где Авраам услышал Глас Божий. Где-то в пространстве души. В третьей строфе Маршак торопится: он сообщает, что «яблочко» (с уменьшительным суффиксом; уменьшительности Маршак не боялся) полно яда, к тому же сладкого, и этот яд (снова напрямую употреблено это слово) в четвертой строфе убивает врага. У Блейка слово «яд» присутствует только в заглавии; так и у Денисовой. Блейк описывает яблоко исключительно через его внешнюю привлекательность: прекрасное, сияет; и у Денисовой оно дразнит взор и красно, что в эпическом русском контексте понимается как указание не просто на цвет, но на красоту и на особость этой красоты. В четвертой строфе у Маршака снова появляется идиллическая тишина, он прямо не говорит о том, что враг мертв: «остался недвижим, ядом скованный». Здесь Денисова жестче не только Маршака, но и Блейка, у которого враг только простерт: она прямо произносит слово «труп».
Не могу сказать, какое из стихотворений лучше, каждое прекрасно по-своему: и немного по-бытовому смягченный ужас Маршака, и неумолимая суровость Денисовой. Маршак как бы говорит: происходящее страшно, но, посмотрите, и здесь есть детали, на которых глаз может отдохнуть; манера у него немного сказочная – в теме яблочка просматриваются даже созвучия со «Сказкой о мертвой царевне». Текст Денисовой страшен и беспощаден. Таков и монолог Блейка. В этом смысле перевод Денисовой более соответствует духу (да и букве) оригинала. Кто сказал, что женский стих всегда нежнее и мягче мужского?
Есть еще любопытная мелочь. Оба перевода написаны четырехстопным хореем с только мужскими окончаниями. Оригинал Блейка тоже. Но у Блейка вторая и четвертая строчки имеют дополнительный безударный слог в начале, делающий их ямбическими. Блейк, вообще, часто отклоняется от строгого размера. Этот дополнительный слог создает в первом четверостишии ощущение неустановившегося дыхания, недолгого смятения, предшествующего безукоризненной, бьющей по нервам ритмике последующих строф. По-русски такой эффект редко бывает естественным, но у Денисовой сбой ритма абсолютно органичен. Маршак его не сохранил. Правда, у Блейка ритм смещается еще в финальной строчке, чего нет у обоих переводчиков.
Конечно, блистательный предшественник не мог не присутствовать в сознании новой переводчицы. И дело даже не в том, что десятые строчки почти совпадают, скорей всего не вполне случайно. Но еще и в том, что Маршак задал настрой, тональность русского Блейка; это вещь трудно формализуемая, но игнорировать ее русский поэт, при всех его индивидуальных особенностях, не может. Многие переводчики, впрочем, игнорируют.
Ясность поэтического высказывания, точность в подборе слов, прекрасный звук – всё, что составляет плоть поэзии, у обоих на вдохновенной высоте. Вслушайтесь хотя бы в это яблоко-яблочко, которыми различаются десятые строчки. Поменяйте их местами, и увидите, как ухудшится звук. И у Маршака, и у Денисовой. Как необходимы все эти мелочи, заставляющие ощущать перекатывание звуков на языке и смыслов в сознании! Теперь по-русски существуют два «Древа яда», которыми можно восхищаться и которые можно любить. Мне перевод Денисовой ближе, но это уже личное предпочтение. Поздравляю Ольгу с выдающимся успехом. Жаль только, что при наличии цеховых барьеров и в обстановке общего безразличия к собственно поэзии ее стихотворение, скорей всего, нескоро займет в обиходе русского читателя подобающее ему место.