Надо мной сверху очень голубое небо. Если опустить взгляд чуть ниже влево, он упрется в старый крест. Обшарпанный, возвышается он из тонких переплетений аистового гнезда. Ни души. Здесь тихо. Аистята изрядно оперились и потихоньку осваивают охоту за лягушатами. Колхоз неподалеку от еврейского кладбища в жатвенную пору так же пуст. Лишь строгие черные могильные плиты, придавленные травой и временем в землю, напоминают о прошедшей тут еще сорок каких то лет назад, войне. И где-то среди косых надписей кто-то выскреб по черному мрамору оловянной палочкой
1873….
Это мой прапрадедушка. Он прожил здесь хорошую тихую жизнь и, закончив ее в «черном воронке», слушает теперь стрекотание диких кузнечиков и смотрит прямо в небо. В очень голубое небо. Но, послушайте, нам пора. Поросшая диким клевером знакомая тропинка петляет, заворачивая то вправо, то влево, огибает накренившуюся стену костела из красного кирпича и, пересекая дорогу, становится широкой стежкой. Она стремится вперед, пробегает ручей, дощатый сарай тетки Зои и, наконец, преодолев полый бугор, останавливается у сплошной дубовой калитки. Калитка закрыта на две щеколды. Одна щеколда — для своих, вторая- для чужих. Подходишь ближе- и вдруг ноздри пронзает насквозь пьянящий аромат поздней майской сирени. Она раскинулась здесь густо, поросла вокруг палисадника. Две деревянные птички устроились на затертом голубом козырьке и невозмутимо поглядывают вдаль. Поговаривают, когда-то очень давно сам ширококрылый гордый аист свил гнездо на нашей крыше. Но сейчас его нет. Шелестит лишь одиноко светлыми розовыми цветочками куст шиповника, да поскрипывает калитка на ветру.
Когда наступаешь на цельный щербатый дубовый порог, сразу чувствуешь этот запах. Но никогда до конца не узнаешь, откуда он. То ли из замшелых бабушкиных сундуков, то ли из печурки, то ли от лампадки что около иконы в серебряном образке. Несколько десятков лет назад мой прадед Григорий сделал тут, в середине веранды, детские качельки из колхозной веревки и дубовых дощечек. И висят они все так же, завернутые в узел и накинутые на огромный гвоздь в стене. И на кухне все та же выгоревшая клеенка в мелкие сиреневые цветочки соседствует со знаменитой дубовой скамьей, на которой, как полежишь- любую невзгоду, печаль или тревогу как рукой снимет. А выше на салатовых обоях, закрывающие прогрызенную стену мышами насквозь, висит плакат с круглолицей матрешкой.
«Ржаному полю расти и цвесть, ржаному хлебу хвала и честь!»
Плакат явно призывает нас присоединиться к колхозным работам. Но не будем торопиться. Давайте же еще посидим на том самом, дедушкином стуле. Дубовом, тяжелом. Да посмотрим в выбеленнное окно, которое начинается сразу около портрета «Ленин в Смольном». А вот и она. Наша знакомая маленькая тропинка, извиваясь, заворачивает за куст красных смородин. Лет двести назад возле этих же самых кутов молился каждое утро католический «ксенз», служивший в костеле из красного кирпича. И напивался водой из нашего колодца. И смотрел на огромный тополь неподалеку.
— А если вдруг он упадет, конец нашему забору, — прерывает мои мысли бабушкин голос. — И до дома небось достанет, — тяжело вздыхает бабушка, — И всю бульбу положит.
Черные волосы ее, наскоро убранные под платок, развеваются по ветру. На лице не то тревога, не то тоска.
Я не отвечаю ей. Молча перевожу взгляд на голубые ставни, на цветущий мхом шифер, на разваленый комин, около которого давным-давно говорят ширококрылый аист свил себе гнездо. А потом снова и снова делаю вдох. И, вместе с перемешанным запахом зерна из сарая, сырой земли, картошки, травы и неба в мои легкие порывисто влетает тонкий- тонкий, как травинка незабудки, лишь слегка уловимый запах.
Запах Родины.
Декабрь, 2019 года.