Прогулялся впервые в жизни до Елюги.
Пошёл – даже в небо не хотелось смотреть, хотя просветлели лики улиц, выбелило их и тонким слоем снежка и разбегающимся во времени днём. Пробило вечные декабрьские сумерки светом. Непривычно даже. Но так – поволокся по скрипящему от сырости снегу. Только поднявшись в Исполиновскую горку, глаз и ухо стали беспокойными, потому что стали отворяться пространства, небо. Вспомнил знаменитое рубцовское: «Вбегу на холм и упаду в траву». Открываются дали – крепнут и душа и мысль. Вона сколько привиделось поэту с его вологодских холмов: и прошлое с татарским нашествием, и настоящее с шёпотом ив, и будущее с «бессмертными звёздами» над Русью… Долина не даёт обзора, стесняет мысль, замыкает в узком. А когда ты видишь малую родину сверху, в распаде, открывшемся совсем по-новому тебе, тогда ты её, крохотку, малышку, ещё больше жалеешь и бережёшь, думаешь о ней и лелеешь её будущее хоть в мечте своей. Становишься мужественнее, что ли, распахнутее, шире.
А когда стал восходить неспешно на горку Елюжскую, то и вовсе заостанавливался. С высоты Елюги стали видны растрёпанные жгуты тёмно-сизых облаков. Истрепавшиеся небесные канаты их тянулись десятками рядов с юго-запада. Их подбрюшины горели медовым, опаловым ворсом, волокли его за собой, оглаживая леса, холмы, застревая и проливаясь у горизонта. Кромки облачных свитков время от времени высветлялись невидимым солнцем, а в малые оконца запроглядывала такая ранимая, беззащитная синева, тонкая, нарождающаяся, что я остановился, как будто кто-то бесконечно дорогой и забытый продирался ко мне сквозь сердитые кудели облаков, несущихся на северо-восток. И чем я выше поднимался, тем ощутимее светился медовый ворс, тем отчётливее выстраивались в ряды небесные жгуты, тем больше открывалось «глаз Бога», тем чаще межи облаков заливались синькой. И только долины внизу оставались безучастными, неизменными.
Я стал спускаться вниз уже другим человеком. Вспомнилось мне, как гостил я у писателя Влада Попова на Пинеге. Вышел ночью во двор, а мне распахнулось звёздное поле такой глубины и простора, что я раскинул руки и стал читать:
Звезда полей во мгле заледенелой,
Остановившись, смотрит в полынью.
Да, есть время и есть место для чтения стихов! Я давно это знаю. Только во время жгучего, звездного мороза я могу до дрожи почувствовать мандельштамовскую «твердь, сияющую звездами», только с последними хрупкими и хрусткими льдинками апреля с ошеломительно изящной синевой вечера я могу во всю силу почувствовать лермонтовское волнение:
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом.
Так в 1983 году у селения Шелоты в Вологодской области, когда я с другом поднялся на велосипеде на один из холмов и мне открылась гоголевская сверкающая даль, я по-иному прочитал ТАМ и ТОГДА «Видение на холме» Николая Рубцова. Я всей душой услышал исторические шумы его шедевра, как сердцем обнял блоковское «О весна, без конца и без краю!» во время ледохода на Вычегде, стоя на высоченном берегу у села Слободчиково…
Спускаясь, я вдруг приметил то место у горизонта, где было спрятано само солнце – тёплое оконце, из которого исходил к Вели светлый конус.
Уже у моста через речку Елюга произошло маленькое чудо: солнце всей мощью вырвалось из облаков и деревья за мной сказочно преобразились: сверкнули белым стволы берёзок, вспыхнул ярко мох на старых сучьях ольхи, кора мощных сосен явила глазу малахитовые глазки, жаром повеяло от ивняка. И всё – всё! – засверкало каплями невидимой до этого влаги.
И я уже ни чуть не жалел о натруженных с непривычки зимнего сидения ногах.