1.
Шорох приводит осень. Лирики бродят,
шаркая, по мелководью листвы.
Листья легки — из них испарился жир,
скоро выветрится пыльная, как крылья бабочки, плоть,
оставив оскаленный сеткой скелет.
Скелет суть скелет. Суть — это суть.
Суть есть скелет и предел:
шевеля костылями двух ног, мы толкаем себя со стуком
в страну насекомых — скелетом наружу.
Перестук шатунов — будто руки в мешке с сотней бочонков лото.
Вечер опустит солнце, натянув покрывало на голову мертвеца.
Солнца не будет. Значит, надо прорваться
на ту сторону света, где язычки, оторвавшиеся от свечей,
летают, как светлячки, плавные, словно косточки слив.
Вечность будет недолгой, Алёна.
Огоньки станут копотью, сольются со тьмой,
и осядут на дно темноты слой на слой.
Свет больше не будет нам лгать.
2.
Правда жизни скучнее жизни. Я — это правда, я.
Я — это правда Я. Я просачиваюсь как вода
по стволу до листка по скелету деревьев.
Осень — это скелет. Насекомое — это скелет.
Насекомые иногда проникают в хранилище душ,
и крадут, превращая нас в насекомых.
И вот ты — машина из локтей и коленей.
Ты — чертеж себя из себя. Каково это — быть другим?
Быть деревянным, быть временным, или упругим,
как заполаскивающие флаги на октябрьском сквозном ветру.
Измена — это свобода. Но как зато стало свежо!
Свобода есть зло, потому что зло есть свобода!
Ты — побег сквозь решетку тюрьмы.
Ты просачиваешься через решетку кристалла,
расчертившего в клетку весь мир.
3.
Скучнее вывертов верности только вывихи ревности.
Скорей бы зима и разлука, и холодная голова.
Всё нормальное ненормально. Все нормальные — сумасшедшие.
Все пропитаны пропитанием. И они перешли в наступление,
тяжело наступая на снег. Снежинки — скелеты воды.
Так что это: анорексия, зов насекомых или голос воды?
Вот нога погружается в снег. Вот хрустят друг о друга костляво
скелеты твердой воды, все в звонких пальцах,
кастаньетах предплечий, колокольцах ключиц, ребрах и черепах.
В проступающих каплях тоски. И вода превращается в прах.
4.
Где разбитой яичницей гаснет закат,
где горчичное небо падает на тебя, как стена,
у тебя есть надежда расположить ресницы навстречу лучам,
и лучи пройдут через трубы ресниц,
и, моргнув, ты откусишь от солнца кусок.
Будешь пить росы, текущие по спиралям гороха,
будешь лопать лучи, потому что нет жира в стеблях.
Ты же слышала шёпот травы? Трава приглашает стать ею.
Трава — это способ воды быть живой,
когда ты ценою выставишь жизнь.
Ты будешь расти, как стебель, утром, вечером, ночью,
впитывать пересвисты ласточек и виражи стрижей.
И ничего не знать — о том, что жива, и о том, что умрешь.
Ты только осуществляешь волю капли воды, и всё.
И капля не упадет, и бабочка не приземлится.
5.
И пусть они структурируют мир, опуская со скрежетом клетку
в тяжелую радиоактивную ртуть.
Пусть графитовый стержень погрузится в горячий расплав котла,
и стронций погаснет на время в свинцовых танкерах ночи.
Ты будешь петь песнь сверчка, состоящую из двух нот
словно бусы, ссыпаемые в хрустальную вазу.
И небесная иллюстрация будет казаться люстрой,
а звезды — отблеском хрусталей.
Ты будешь просто стоять черным стеблем на Млечном пути вокруг.
Когда, наконец, станешь легкой, пределы исчезнут,
и беспредельность впитает тебя, одинокую, как Сатурн,
проносящийся вокруг солнца раз в столетие тысячи лет.
Но ты перестанешь отныне называть себя лисьим хвостом.
Оторвавшиеся язычки перестают называть себя «я».
Они согласились на цену за изъятие из духоты.
И «я» для них сжалось в щепоть.
Иногда нас зовет к себе смерть
вон из клаустрофобии тел — туда, где нет речи о речи.
И нет надобности в сласти страстей.
Но есть там одна пустота, пропитавшая темноту.
Вот и ты понемногу уходишь в заросль лотосовых листьев,
на которых лежали капли в окружении сухой чистоты.
Ты стихала от ломких стихов.
Ты стихаешь. Ты стихла. Замри.