Я хотел услышать ее голос и услышал:
Romeczku, bardzo Ci(e) kocham,
Nie mog(e) bez Ciebie.
Вторая фраза какая-то не уверенная,
Голос задрожал и треснул.
И я уже рыдал не стесняясь,
Сливаясь с ней в рыданиях.
Или это мое воображение приписало,
Как впрочем и первой фразы не было,
А все это мне привиделось
в минуту острой тоски.
Она ведь очень редко называла меня так,
Иногда играя перед своими родителями,
Зная, что их сердит такое обращение,
Ревность берет и все такое.
А те похоже не доверяли ей в искренних чувствах.
Тесть удивлялся этой показухе
Тому что балует так, возится как с ребенком,
словно у меня нет рук и ног
И я не могу себе чаю налить.
А мать и вовсе бубнила свое
О недоверии к тем, кто из-за Буга:
Они хитрые, они нас используют
и мстят таким образом.
За что?
Я не встревал в эти разговоры.
Но я ей ответил, чтобы приезжала,
Чтобы бросала все – и Машку
(Машуню потом привезем) – и приезжала.
- А адрес?
- Адрес я тебе сброшу.
- Хорошо, а это…
ты меня не зарежешь?
Вот так. На этом кончается блажь.
Дальше она смеется истерически,
Заходится, начинает хрипеть,
У нее вырывают трубку, уводят,
Усаживают за стол,
Дают воды, укладывают,
ложатся на нее, чтобы
успокоилась и стихла,
Сидят рядом, затем, убедившись,
Что она обессилела совсем или спит,
уходят и сидят на кухне в молчании,
Ее родители.
Я хотел услышать ее голос и представил
Как она мне звонит и без предисловий –
Romeczku, bardzo Ci(e) kocham,
На уровне чуда, ведь такое,
Как говорят поляки, nie jest mo(z)liwie.