Её звали Крыса, а меня кличут «Синий». Её уже «звали», потому, что сегодня двое алконавтов, чуть почище нас, закопали мою подругу на Чухонском кладбище.
В миру она была Верой, по фамилии Красавина. Но кликуху заслужила не фамилией, а тем, что крысятничала.
А я – Синий, потому что обличьем не розовый. Да ещё куртка моя, цвета неба майского, примелькалась в злачных местах посёлка.
Различают бомжей и бичей. А я, выходит, и то и другое. И жилья постоянного нет, и интеллигентом много лет числился.
КРЫСА
Сейчас осень. Сижу на берегу реки Яруги, в нашей с Крысой землянке. Со стороны воды, когда ещё только начиналась наша бродячая жизнь, выкопал я пещеру. На свалке печку железную раздобыл, трубу вывел на дерновую крышу. Красота!
Главное, - летом купальщики да рыбаки не донимают. Место тихое. А всё потому, что кладбище прямо над нашим жилищем. Да ещё свалка мусорная. Правда, пару раз пацаны жилище наше рушили. Подростки из класса этак девятого – десятого ещё ничего, с милостью. А от пацанов да девчушек лет по двенадцати - тринадцати подальше держаться надо. Упаси Бог, забьют ногами запинают. Я их пуще собак боюсь. Разок изрядно вмазанным на кроссовки им попал. Едва уполз.
Бьют ведь стервецы и всё больше в раж входят. Да ещё друг перед другом бахвалятся. Кто по горлу попал, а кто под яйца вмазал.
Так что, мы их обходить старались. А потом с Кобером судьба свела, крышевать он нас стал. Это смотрящий наш. Он потрезвее да и помоложе меня гораздо. Менты его сами побаиваются. Спрятаться Коберу разок надо было понадёжнее. А у нас с Крысой норка на двоих под самой берёзой кладбищенской заранее была вырыта. Тоже на всякий случай.
Яруга берег высокий подмывает. Углы гробов оголяются. Один жмур из под корней берёзы лыбится. Поди Яругу лет сто не видел. А под сгнившей лестницей местечко есть чистое, крапивой да репьями обросшее. Вот там мы и выкопали нору. Деревянным поддоном, дёрном проросшим, её закрывали. Красота! Но это местечко было уж на самый крайняк.
А сегодня вот Крысу насовсем закопали. Но я доволен. Не тем, что закопали, а тем, что и хоть в уголке погоста, но среди путных людей.
А для бомжей и неопознанных свой рядок на отшибе имеется. У меня – то в посёлке родни никого, а у Крысы сестрица родная проживает. Попивает тоже, но хитренько. И пенсия у неё и все документы в порядке. У меня самого и паспорт был и два диплома даже. Да что про это?
Холодно сегодня. Яруга только у берега чуть взялась ледком. Кочки наледью похрустывают. Крыса - зараза, поди не зябнет. Да что это я всё про неё?
Зима впереди. То хоть друг об друга малость согревались. Да, блин, опять на неё сбиваюсь. Значит, помянуть надо. Сеструха её, Сима на четвертинку расщедрилась. Одному придётся хлебануть за помин души рабы божьей. Так ведь по – любому, чеканиться нельзя.
Кто – то про ****ство может подумать наше с ней. Да я уж для этих дел староват, а у неё и силы - мочи на это не хватало. Что пожрать, чем вмазаться да чем опохмелиться, - постоянная забота наша. Диван вот стоит у печки, тоже со свалки. Почти новый. Обнимемся с ней поплотнее и кемарим. Только по зимам часто местами меняться приходилось. Печка быстро остывает, колотун в хате. Чьей спине очередь греться, тот и чурок подбрасывает.
А на ночь придётся мне заначку нашу вскрыть. Она на тот случай заготовлена, если даже у Крысы не получается добыть выпивки. Под левой ножкой лежака печурка в глине вырыта. Для посуды.
А как же? Без кухни никак нельзя, даже нам. И сковородка и кастрюля имеется. Кастрюль даже две. Одна для ухи, а вторая для макарон. Если вынуть ложки – плошки и отодвинуть два красных кирпича, то за ними покажутся две полторашки - бутылки пластиковые полуторалитровые. Одна с синей завёрткой, а другая с жёлтой. В них и есть наш чемергес.
Делается он так. Остаток пива, желательно «Макарьевского», на половину полторашки разбавляли мы водой из колонки. Потом добавляли пучок свежих ивовых шкурок. Ещё запихивали в горлышко изрядный кус бородинского хлебного мякиша. Минут пять хорошенько взбалтывали заготовку и прятали в печурку.
Главное в изготовлении чемергеса, чтобы побеги таловых прутьев были молодыми и сочными. Пальцем проведёшь по ложбинке веточной обёртки, и у ногтя сгусток горьковатой вязкой мази скапливается. Вот это и есть самый цимус. Но для сугрева и просветления мозгов он сам по себе мало годен. А вот с пивной и хлебной закваской, - само то.
Терпеть надо не меньше двух недель. Пьётся легко и торкает изрядно. К тому же, и закуски не надо…
Вот чекушку «Путинки» принял, а сугрева всё нет…
ТЕЛЁНОК.
Любой человек, который о себе рассказывает, страницы жизни листает, всегда малость «заливает». Привирает, чтобы даже перед собой самому же попристойней выглядеть.
Мне, же теперь нужды в этом нет. Любо отрезок судьбы моей непутёвой одной – двумя картинками обрисовать можно.
Детство, к примеру, это про телёнка.
Деревня. Изба в одно жило. Это означает одну комнату, без перегородок. Но обязательно с «упечем». А это - место у огромной русской печи, закуток, отгороженный ситцевой занавеской на суровой нитке.
Печь служит для готовки в большущих чугунах варева для скотины. А в более мелких, - для домочадцев.
В одной стопе и с общим дымоходом сложен ещё и подтопок. Маленький такой камин с чугунной дверцей. Зимой, когда углы избы от мороза на сучках трещали, подтопок протапливали два и даже три раза в сутки. Заправлялся он обычно орешником. Тонкие палки лещины, которые на срубе пузырились соком и водой, так как сухих запасов этого топлива в наших краях не было.
Бани соломой топили и сухим репейником. Корова была. Ах, как мы, четверо, подряд народившихся мальчишек, её отёла ждали! Помню мать за юбку теребили:
- Мам, молочка бы! –
- Миленькие, ведь оно вон куда, улетело. –
- показывала она на окно, которое с улицы доставала ветками разлапистая берёзонька с тремя грачиными гнездовьями. Молоко «на берёзу улетело», это значит корова в запуске.
- Ват Лысёнка отелиться, тогда по целой кружке каждому нацежу, -
будто бы оправдываясь, говорила нам матушка.
Отёлы были в самые морозы. Ночами, когда кормилица была «на часик», родители и бабушка ходили в омшаник, чтобы не проглядеть телёнка. Первым угощением от Лысёнки было молозиво – послеродовое молоко, запечённое в глиняной плошке, которую из печки ухватом цепляли. Помню, это кушанье с хрустящей пенкой на полоски ножом резалось.
И всё бы хорошо. Но вместе с едой появлялся в избе и ещё один беспокойный постоялец – тот самый телёнок.
Спали мы – ребятня по очереди. Пара на печке с бабушкой, ещё пара – на полу. Не на голом, конечно. Матрас соломой набивали, да фуфайку под голову клали. Это называлось «спать вповалку». Когда в ночи под чьими – то шагами половицы издавали такой родной скрип и открывалась дверь, через порог седыми клубами врывался морозный воздух. Даже под ватным стёганым одеялом становилось довольно свежо.
И это бы ладно. Согласно ещё одной очереди, при первых звуках брызг из телячьего угла дежурный по ссанью и какашкам должен был ещё и успеть подставить коровьему ребёнку посудину. А если не успел словить, то тряпка – мокруша на что? В большинстве случаев успевали.
А иначе пахучие ручейки предательски увлажняли солому матрацев. Помню, подросший уже бычок, как – то к утру сорвался с верёвочки и по нам, спящим проскочил – таки к окошку. Вынес лобешником стекло. Хорошо ещё, что вторую раму не достал…
- «Тихо сам с собою я веду беседу», - строчка в песне такая есть. Из землянки по чурки выходить не охота. Лучше заначку чемергеса распечатаю. Крыса теперь не заругает. Да и она бы не против была.
МАСЛО
Мать тогда на свиноферме работала. Постоянная работа в цене была. Это не то, что бригадирского наряда ждать. Гадай, куда пошлёт. Да и пошлёт ли вообще.
В огромном титане, который паром посвистывал, картошка для поросят варилась. Крысы вокруг ходуном ходили, но распаренные клубни не доставали. А мы - мелочь пузатая ещё как доставали! Вкус у разопревшей фермской картошечки был особенный. Мамкино «служебное» и халявное угощение немного попахивало соляркой и ещё чем – то, как мне казалось, городским.
Руки у неё заболели. Кожа потрескалась и гноиться стала. Наверное от того же пара, воды из проруби и какашек наших, телячьих да поросячьих. До сих пор названия мазей помню. Не достать было синалар да флюцинар.
Мы часто на ферме обретались, помогать матери надо было. Даже первый появившийся в деревне патефон упросили приятеля туда принести, тайком от его родителей. Полада Бюль -Бюль Оглы слушали. Ну чем не Дом культуры!
Когда мы, накрутив до упора пружину, ставили пластинку, на самые мощные аккорды реагировали и визгливые обитатели приземистого свинарника. И свиноматки и лопоухая мелочь вдруг на полминуты прерывали свою какофонию. Будто оценивали своего конкурента – исполнителя. Девчонки даже танцевать пытались вокруг титана
Вот тогда и решил я во взрослой жизни обязательно председателем колхоза стать или хоть директором школы. А всё почему? Редко, но наезжал на ферму сам предколхоза "Завет Ильича». Сытый, красномордый и пузатый он восседал на лошади в седле, а позднее и на «козлике» заруливал. Приедет, бывало, на ферму, наорёт на свинарок, и след его простыл.
А жена его, статная дама директором школы – восьмилетки была, математике нас научить пыталась. Шестиклассником я тогда был. Захожу как то в сельмаг, который, как и школа, на центральной усадьбе находился. Каким – то образом пятачок у меня завелся. Денег, в смысле. Кулёчек махонький конфеток подушечками купил. «Дунькина радость» они назывались. Почему именно Дунькина, убей - не помню.
А до меня директриса как раз и отоваривалась.
Я тогда будто к полу прирос. На всю жизнь запомнил, как она масло сливочное покупала. Два золотистых килограммовых брусочка маслеца, которого в магазинах и в помине не было, она небрежно так в новое эмалированное ведро сунула. Ну никакого почтения к этакой горе питательной городской вкуснотищи! Вот тогда и утвердился я в своей мечте стать председателем колхозным или по крайней мере директором школы
СТАРШИНА
Но до освоения этих хлебных по моим понятиям должностей пришлось ещё пройти школу молодого бойца.
У мамы кроме рук ещё печень заболела. Лекарства через городских знакомых для лечения добывали. Вслед за ней и отец сдавать начал, хотя оба далеко не старыми были. А я как раз заканчивал десятый класс. С одной четвёркой по астрономии. Все остальные оценки в аттестате – только отличные. Начальником же хотел стать, вот и старался учиться
После восьмого и девятого класса летами кроме обязательного сенокоса помощником комбайнёра, как Миша Горбачёв, работал. Серебряную медаль за школу хотелось мне матери на лекарства сразу извести. Да, оказалось, что не стоит она почти ничего.
На выпускной не пошёл. По целых десяти рублей складчина была. Наверное, нашли бы мои мама с папой этот червонец, но уж очень стеснялся я брюк своих единственных и потёртых изрядно. К девчонкам уж присматриваться начал, жених почти. Короче, сказался больным и на выпускном не отметился.
В университет на вновь открывшейся факультет документы подал - высшей математики и кибернетики. В сельхозинститут не хотелось, хоть и в колхозные начальники метил. Уж больно яркий пример бедных моих родителей перед глазами маячил. А они только и твердили:
- Куда - нибудь на производство старайтесь попасть. Только не в колхоз. Нам – то уж деваться не куда. –
Вот тогда первое взрослое по жизни решение принял. Не дожидаясь экзамена, забрал документы из универа и подался в старинный город Рязань в военное училище. «На полное государственное обеспечение» - как тогда говорили. А ка же иначе? О родителях пришла пора думать.
- Пусть хоть не генералом, а уж майором – то точно буду. Всё кусок хлеба, опять же с маслом, на столе будет. И об одёжке, не надо хлопотать. А в университете на какие шиши учиться? В советской же армии и оденут и обуют, – так тогда и планировал.
Место в курсантской казарме мне и без экзамена доверили командиры. Только зачёт по физподготовке сдал да собеседование прошёл. Как – никак медалист, хоть и серебряный.
Первый курс. Лагерь. Кормят досыта. Поправился. Румянец на морде лица заиграл. А режим да спаньё в палатке под осенним дождём после деревенских удобств - это же курорт просто. Романтично даже. Секретарство в роте доверили комсомольское. Ну, думалось, карьера на взлёт пошла, майорское звание пожалуй низковатым будет. Так и до генеральства без особых хлопот недалеко. Размечтался. Даже стишатами баловаться начал. Втихаря, конечно.
Полёты мечты моей были прерваны резко и грубо.
Всё началось с письма курсанта, моего то есть, моей же подружке в деревню. Описал, как трудна наша служба по защите мирного труда советского народа. Ну и хватило бы. Пару строчек добавить бы про любовь - морковь и «жди меня».
Нет, ведь, суровой правды захотелось для пущей важности. Да ещё в стихах
- Незнакомые дяди всё хватают за ворот,
По ночам заставляют туалет натирать,
А потом месяцами не пускают нас в город,
Да ещё обучают, как людей убивать…
Не дошло письмецо. Откуда мне было знать, что читают письмишки –то кому следует. И то, что поэзия, это хорошо, но фактов, указанных в выстраданном ночью катрене нет и не должно быть в лучшей армии мира.
Из секретарей попёрли. Да и фиг бы с ней, этой комсомольской должностью. По копейке с погона взносов собирал, и политинформации готовил, - только и всего. Но после того любовного послания почуял я кожей, что тучи надо мной сгущаются.
В пять часов утра по понедельникам нас, курсачей в городскую баню на помывку водили. Всё согласно уставу:
- Помывку начать! – Помывку закончить! – Строиться! – Шагом Марш! –
До казармы уже дотопали. – На месте, марш! –
И показалось старшине, рыжему хохлу, что каблуки моих яловиков не на уставную высоту взлетают. Низенько дуже. Ну и поддал он мне своим сорок третьим размером под коленку. Стерпеть бы надо было. Но то ли со сна, толи с дрёмы развернулся я на месте и с другой ноги слегка вдарил в кость распаренному мордовороту. И это был судьбоносный миг. Это только в курилке да втихаря мы – курсантики бодренько так припевали:
- Старшина у нас хороший,
Старшина у нас один.
А как звёздочки получим,
****юлей ему дадим …
А я менял полы в свинарнике подсобного хозяйства. Глядишь и опыт деревенский пригодился. Отметил для себя, что чистопородные чёрно -пёстрые свиноматки и хряки здесь, на армейских харчах, гораздо упитаннее наших, колхозных.
Урны мусорные от плевков и недокуренных чинариков отскребал. Про мытьё полов в казарме уж и говорить нечего. В оружейном парке, при чистке автоматов уже примерялся, как бы из своего АКМ-а, никого другого не зацепив, короткой очередью залепить ровно между выпученных глаз старшины Василенко.
Повезло на этот раз. Выжили всё же и он и я. После побоев его подручными в резко пахнущей зубной пастой и мочой умывалке в госпиталь попал.
Годным к нестроевой признали.
СМЕТАНА
Годный – негодный, а пединститут после всё же осилил. Да ещё ночами дежурил на автозаводе, в отделе технического снабжения. Ночным диспетчером служил. Жить – то не на что было.
На нулевой паре, бывало, не прячась, спал. И никто меня будить не пытался. Сейчас смешно, а тогда френчика с хлястиком стеснялся. Ау! Кто знает, что такое френч?
От покойного дядюшки эта зимняя одёжка, пропахшая нафталином по наследству мне – студенту досталась. Суконное двубортное и короткое зимнее пальтецо с воротничком под каракуль, с широким хлястиком, - вот что это. По бокам, на груди два глубоких кармана.
Пару бутылок водки через любую проходную пронести можно было. Френчи, они всякие бывают. А я вот такой носил. И стеснялся его очень. Сейчас бы вот опять он, наверное, в моде был.
А тогда, не смотря на мороз, сворачивал я дядюшкино наследство на подходе к институту и в руках доставлял до раздевалки. А как же? Женихом уж был, студенточки вокруг роились. Стеснялся.
Но директором школы я всё – таки стал. Причём, самым молодым в районе. Да ещё сразу по окончании пединститута. Два года детишек истории обучал и коллективом из полутора десятков учителей руководил. Да что там директором! Партия была такая – КПСС. Вот она под мышки меня подхватила и определила - таки в комсомольские секретари районного масштаба. Это тебе не рота курсантская.
Женился по большой и чистой любви. Хлебом с маслом семью обеспечил. Хитрым и изворотливым стал, красные линии соблюдать научился. Вкус водки распознал.
В кабинете второго секретаря старенький книжный шкаф стоял из ДСП. На створке ручки не было. Но был на её лакированной поверхности сучковатый развод потайной. Нажмёшь на него большим пальцем:
- Сим - сим, откройся! –
И перекошенная дверка с характерным напевом открывалась. К услугам имевших доступ к этому бару молодых районных небожителей в нём всегда имелась бутылка непалёной водки и нехитрая закусь. Взносы тогда юные ленинцы исправно платили. Уж на пузырёк спиртного первому секретарю хватало.
На третьем году секретарства информацию для обкома я выдавал коллегам без всяких справок. И знамёна райком получал исправно. Как раз на основании подобных отчётов.
Однажды, в уборочную семинар мы выездной проводили. Три дня на турбазе «Яруга» куролесили. Ещё помогли местному колхозу в сенокосе. Человек шестьдесят активистов собрали. Кормить всех надо. Помню, грузим посуду да продукты в грузовик. Фляга тяжелущая у колеса стоит.
-А это хоть что,- спрашиваю -.
- Как что? Сметана, товарищ секретарь, - мне отвечают.
Открыл крышку на резиновой прокладке, качнул содержимое. А густая сметанка не только маслицем, но и словно благополучием житейским так и отливает. Очень захотелось пальцем её поддеть, но не солидно, же. Деревню свою вспомнил и корову Лысёнку. Но планов моих громадьё было уже не на том, убогом деревенском уровне.
ПЕРВЫЙ
Кто – то скажет, карьеристом, мол был. А как же иначе, если в эту партийную колею угораздило вписаться. Тут уж милый или с нами, или сам по себе. Система, брат, она и не таких к общему знаменателю приводила.
После комсомола в двух колхозах председательствовал. Чем не осуществление детских ещё мечтаний? Самым молодым председателем правления, опять же, в округе был.
На Евровидении по ЦТ регулярно передача выходила «Мир и молодёжь». Так вот я в этой программе всю Европу учил, как за высокие надои и привес бороться. Заочно ещё и сельхозинститут закончил. Дальше – больше. Секретарём, но уже партийным стал. А потом и Главой района. Поначалу старался людей не обижать, по – доброму к подчинённым относился. Но со сменой власти в столице стало это совсем не модным.
Научился выборы делать. Какую процентовку Губер до меня доведёт, такой результат и выдавали избиратели моего района. МетОда разная была. И из – под рубашки мои мОлодцы пачки бюллетеней вытаскивали да в урну пропихивали. И
протоколы итоговые переписывали, а на них печати, как и полагается, ставили.
А иногда и заранее, без суеты и спешки, «подгоняли под ответ» итоги голосования. По военной иерархии командиру дивизии моя должность соответствовала. В военном билете отметка была: «подполковник запаса». Ау, где ты, старшина Василенко?
Денежками да наградами начальство высокое не обходило.
Всё бы о - кей, но стали денежки да бирюльки мне дороже всего на свете. Всё у меня было. На свои средства мог свою родимую деревню, ныне вымершую, заново отстроить. Не отстроил.
Друга предал с которым когда - то одним лопушком попы у плетня подтирали. Запил было. Но «привязки» то никуда не девались. Доктора свои есть, палата в больничке. Прокапывали, откачивали
.
Женщину, любимую и любящую предал. Семью свою бросил. Тюрьмы чудом избежал. Запил уже по – чёрному и надолго. Через пару лет здесь вот в богом забытом лесном районе на речке Яруге прижился.
Про предательство вспоминать не хочется. Сам же себе врать начну. Эх Синий, Синий! Тошно. И чемергес что – то не помогает.
ЯРУГА
Вот опять сердчишко где - то у кадыка затрепетало. Надо сильно надавить подушечками пальцев на глаза. Подержать минутку, а потом резко отпустить, и всё устаканится… Нет не помогает.
Заболтался я тут сам с собой. Дождит на речке. Устал. Крысы нет. Хорошо устроилась, зараза. И мне пора, пока заливчик не заковало. Суметь бы из землянки выйти.
Пора обниматься с Яругой.
(Прим. Все возможные совпадения случайны)
Конец.