Дом был бревенчатый, двухэтажный, замысловатой архитектуры, сочинённой каким-то зеком, и отстроенный зэками же.
Самым интересным, ярким в старом доме был дядя Женя Окунев, сибиряк, танкист, матерщинник и выпивоха. Его неуёмный темперамент уравновешивала жена, спокойная дородная красивая чувашка тётя Роза, подарившая ему Любовь и Надежду - двух дочерей, тоже с разными темпераментами. Люба была похожа на мать – дородная, спокойная, а Надя, непонятно на кого похожая, злющая. Хлопот они доставляли дяде Жене много, особенно, когда повзрослели, и к ним стали приходить парни с других дворов. Дядя Женя натравливал на этих пришельцев парней с нашего двора. «Эх, вы, — говорил он, — к вашим девкам чужие ходят, а вы сопли жуёте!» Тут он соблюдал свой интерес. Девушки были ещё слишком молоды, и он был не столько за своих парней, сколько против вообще кого-либо.
Мы постоянно крутились возле него. Он был привлекателен и страшен, постоянно что-то повествуя или вытворяя. Почти всегда подвыпивший, он, страшно скрипя крепкими зубами, цедил низким голосом: «Я сибиряк!» - и жутко матерился, изобретая при этом разные неологизмы, которые я, к сожалению, не запомнил.
Он воевал в составе знаменитых сибирских дивизий, включившихся в войну спустя какое-то время после её начала. Как-то собрав нас, пацанов, вокруг себя, дядя Женя, как всегда, сильно подшофе, рассказывал нам: «Наша танковая колонна сибиряков шла по шоссе на запад, к фронту, а навстречу вдоль дороги, по обочине, шла колонна пленных немцев, плохо охраняемая. У нас в башне висела кавалерийская шашка. Пока шли к фронту, насмотрелись ужасов, сотворённых немцами. Были страшно злые. И вот я вылез с этой шашкой на крыло танка и, держась за поручень башни одной рукой, другой рукой, как Чапаев, стал рубить немцев по чём ни попадя. Те прикрывались руками и орали: «Нихт! Нихт!» Какой «нихт»? И на, на тебе шашкой! И конвой ни чу-чу, не вмешивается…» Мы с ужасом смотрели на налитого кровью дядю Женю, и я думал: «А ведь он убийца…»
Дядя Женя единственный со всего двора сделал себе в сарае бетонный погреб. Говорили, что он таким образом спасётся от атомной войны. Мы с братом, у которых никакого погреба не было, завидовали ему. Непонятно только было, что же он будет делать после взрывов. Ведь радиация-то останется. Что же он так и просидит в погребе всю жизнь? А поесть? А справить нужду?
В нашем доме почти все мужчины прошли войну, фронт. Был такой дядя Ваня Куприянов, живший с семьёй в нашем коридоре. Он был очень моложавый. Не верилось даже, что он воевал. Моложавый, загорелый, но с лысиной, как у Ленина, обрамлённой ярко-рыжим венчиком волос. Он носил на гражданском пиджаке редкий по тем временам орден Великой Отечественной войны первой степени с золотом и серебром. Это потом Брежнев раздал всем оставшимся ветеранам по такому ордену, тогда же это было редкостью.
Как-то дядя Ваня по-соседски, как фронтовик к фронтовику, зашёл на стаканчик, зная, что непьющий отец всегда держит в запасе водку. Он выпил, и мы с братом пристали к нему – чего это он такой молодой, а лысый. И он рассказал, что служил в разведке с семнадцати лет. Был добровольцем. Как-то раз они вернулись
ни с чем из разведки, и командир, капитан, угрожая им пистолетом, погнал их обратно. Дядя Ваня сгоряча расстрелял его из автомата. По всем правилам дядю Ваню должны были расстрелять, но, как молодого добровольца, послали в штрафной батальон. И вот там однажды, натерпевшись ужаса рукопашной, он, вернувшись из боя и пойдя в баню, снял шапку вместе с волосами.
Жил ещё в нашем доме дядя Лёша Смолянинов. Он говорил, что в войну был лётчиком-штурмовиком. Он, похоже, не работал, но всегда возился в своём большом сарае, где сладко пахло бензином и было полно запчастей от трофейных мотоциклов. Было даже переднее крыло с флажком-гребешком и надписью по-немецки «Адольф Гитлер». Так называлась немецкая дивизия. Дядя Лёша из этого хлама вместе с сыновьями Валерой и Шуриком собирал мотоциклы с колясками. Однажды даже собрал мотоцикл с задним ходом. Испытывая эту технику, он, к нашему восторгу, возил нас по двору вокруг дома. Как-то из-под его рук вышел моторный велосипед, и он дал мне его покататься по улице. Я, впоследствии никогда не сидевший за рулём, на всю жизнь запомнил удовольствие владения техникой. Собрав и покрасив мотоцикл, дядя Лёша продавал его кому-нибудь. Техника через пару дней отказывала, и возмущённый клиент являлся во двор, а дядя Лёша прятался, прося нас сказать, что его нет дома. В то время реактивные самолёты брали над городом звуковой барьер. Это сопровождалось страшным грохотом. Мы спрашивали лётчика дядю Лёшу, что это, и он, глядя в небо на белый инверсионный след, авторитетно заявлял: «В результате конденсации пара произошёл взрыв…»
В противоположном крыле второго этажа жила большая семья Нефёдовых. Дядя Стёпа (Степан Михалыч), тётя Клава, трое их детей и сумасшедшая ветхая бабка. Степан Михалыч, как-то напившись, рассказал, что на войне ему оторвало одно яйцо. «Ну, ничего, — говорил он, — я и с оставшимся троих сделал. Отторцевал Клавдию».
Как-то раз он, пьяный, зажал меня, маленького, у нашего сарая и, нависнув надо мной, пахнул перегаром: «Ев-рей!..» Однако, тут же спохватившись, проговорил: «Тебя кто-нибудь так обзывает?..» Антисемитизма особого мы не чувствовали, но пацаны, поссорившись, обзывались. Кого-то называли «хрычом», кого-то «зассыхой», кого-то «соплёй», а нас с братом «евреями». Кстати, насчёт антисемитизма. Я учился тогда в каком-то начальном классе, и меня в туалете прижал к стенке Вовка Тюбин, хулиган и беспросветный второгодник, головы на две выше меня, и спросил: «Ты еврей?». Я был в растерянности… Эту ситуацию застал Володя Крайнов, старшеклассник, и он, не долго думая, дал Тюбину по уху, и тот треснулся головой о стенку. Мне стало его жалко. Крайнов был ухажёром Нади, дочери дяди Жени Окунева. Напротив, папу с мамой тихо уважали. Папу за то, что воевал, не пил, не курил, а маму за щедрость и гостеприимство. После полёта в космос Андриана Николаева язва тётя Зоя Шевалдина спросила меня, поймав во дворе: «Борька! Вон чувашин полетел уже… Когда ваши-то полетят?..» Я смутился и промолчал. Рассказал об этом маме, и она сказала: «В следующий раз скажи, что НАШИ как раз обеспечивают все эти полёты…» Следующего раза не случилось…
Когда мне было лет шесть, в наш дом в трёхкомнатную квартиру на первом этаже въехала многодетная семья Михайловых. Глава семьи Платон Федосеевич
Михайлов, его жена, постоянно задыхавшаяся худая астматичка тётя Лена, шесть сыновей и дочь. Непонятно, как такая больная женщина (речь её была похожа на цепочку стонов) оказалась такой плодовитой. Сыновья были крепкие здоровые парни, каждый в свой срок отслужившие в армии и на флоте, а дочка вот вышла ненормальной, эпилептичкой, постоянно ходившей как в угаре. Она, видимо, сидела на назначаемых наркотиках, так как младший из сыновей, Сашка, мой ровесник, дразнил её морфинисткой. С приездом Михайловых у нас повелось называть взрослых по имени-отчеству. Впервые увидел я иконы в доме. Дядя Платоша и тётя Лена были набожны. Отсюда, видимо, и многодетность. Дядя Платоша не воевал, у него была производственная «бронь» из-за редкости профессий – бондарь, столяр, плотник. Тётя Лена не работала по болезни. Семью надо было кормить. Дядя Платоша оборудовал себе во дворе деревянный верстак и постоянно был в работе. Делал бочки и разную мебель. У нас долго служили две табуретки, сработанные им. И всё равно семья жила впроголодь. Покупали свиные уши и хвосты. Тётя Лена собирала во дворе никому ненужные шампиньоны.
Мне нравилось торчать подле работающего дяди Платоши, где всегда вкусно пахло сосновой и дубовой стружкой. Запомнились капли пота трудяги, стекавшие у него по лысой голове одна за другой, сползавшие по щеке и падавшие на верстак. Однажды дядя Платоша подшутил надо мной. Он обрабатывал очередную доску большим тяжёлым фуганком и попросил меня поглядеть с торца верстака, ровно ли у него получается. Ничего не подозревая, я охотно взялся услужить. Присел, прищурился, а дядя Платоша, махнув фуганком, остановил его в миллиметре от моего лба. «Так-то вот вас, дурачков, учат!» — сказал он. Михайловы ещё долго жили в доме после нашего переезда. Вот уже 50 лет я живу в благоустроенной «хрущёвке», а мне всё снятся бревенчатые стены и коридоры старого дома.
Когда я был лет четырёх-пяти, зэки меняли фундамент нашего дома. Подгнившие бревна меняли на кирпич. Запомнился молодой зэк, сидящий в яме под конвоем солдата с винтовкой со штыком. Зэк на перекуре мастерил топором пистолетики из дощечек. Вот он строгает очередной пистолетик. «Мне!» — почему-то подумал я. Меня неудержимо тянет к нему, но пугает сверкающий штык конвойного. Так и не помню, получил ли я зэково изделие, но у меня, подросшего, открылась страсть делать деревянное оружие. Такие игрушки раньше не продавались, и я обеспечивал двор. Благо – чуткий отец подарил мне складной ножик.
Мама не работала. Занималась хозяйством и нами, детьми. В садик мы не ходили. Отец, видимо, хорошо зарабатывал, и мы никогда не были голодны, а даже вкусно накормлены. Мать была мастерица по части еды. Нередко готовила холодец из говяжьей ноги, фаршированную рыбу. Угощала даже наших друзей и соседей. Соседи брали у неё рецепты этих блюд и, приготовив, приносили матери оценить, но это всегда было далеко не то. На кухоньке была всего одна электроплитка, и у мамы не было времени на отдых. Всё мечтала съездить на курорт, да куда там. Так у плитки, среди кастрюль, и увяла быстро, и тихо умерла в больнице в шестьдесят три года от ишемического сердца. Отец пережил её на восемь лет. И, пережив четыре
полостные операции, измученный кишками, геморроем и головными болями, умер, заживо превратившись в скелет. Я вдохнул его последний выдох…
В левом подъезде, кажется, в однокомнатной квартирке жила семья Наумовых. Дядя Лёша, офицер МВД, и тётя Надя. Оба очень красивые. В них пошли и дети – Лида и Толя. Толя – мой ровесник и первый друг.
Ярко помню один момент детства, ещё дошкольного. Я, рано встававший, сижу на большом дощатом крыльце парадного подъезда и наблюдаю, сощурившись, как солнечный лучик переползает по влажно лоснящимся листьям огромного тополя. Вдруг картина исчезает… Кто-то закрыл ладонями мне глаза, мол, угадай кто? Ну, кто же ещё может быть? «То-ля», — тяну я. Он отпускает меня и садится рядом. Вообще, лето было тяжёлым для меня временем, потому что на лето Наумовы увозили детей в деревню к родственникам. Я очень скучал. Помню, как-то Толя пригласил меня домой, и дядя Леша поставил передо мной блюдечко с невиданным лакомством – жидким золотистым мёдом. Я, видимо, до этого был знаком с мёдом, но не жидким. Это было непривычно, и я, кажется, съел только маленькую ложечку. У Наумовых я впервые увидел телевизор, холодильник «Мир» и пылесос. Они пускали к себе на телевизор толпу ребятишек. Наумовы одни из первых переехали в новый кирпичный дом, кажется, в «хрущёвку», в другой район. Было это, когда я учился в классе четвёртом. Мама возила меня к Толику в гости. Вскоре случилось несчастье. Дядя Лёша погиб в автокатастрофе. Тётя Надя, слава Богу, по сию пору жива. Толя стал Анатолием Алексеевичем, доктором физико-математических наук, заведующим кафедрой в энергоинституте. Мы перезваниваемся изредка. Из детства вспоминается такой случай. Мужчины нашего двора поголовно курили, кроме моего отца. Курил даже малоденежный Платоша Михайлов. Он курил папиросы «Север», и, крутясь вокруг его верстака, я вдыхал дым, который казался мне очень приятным, и думал, что вот вырасту и буду курить только «Север». Как-то мы с Толиком решили попробовать покурить. Где-то нашли мелочь, скинулись, и решили, что купит Толик, так как в магазине знали, что его отец курит, а мой нет. Купили пачку сигарет «Аврора», уединились в общей уборной и попробовали. Нам не понравилось,и мы куда-то дели пачку.
2017 год.