В сорок шестом в Москве не голодали,
Была у всех какая-то еда,
Но сытыми мы все же не бывали
И есть хотелось всюду и всегда.
Мы, пацаны, справлялись с этим лихо,
Жевали все, что попадало в рот,
Смолу, макуху – это плитки жмыха,
Как самый вкусный в мире бутерброд.
А если кто во двор с ржаной горбушкой,
Политой постным маслом, выходил,
Кусали все мальчишки и девчушки
И каждый глаз с горбушки не сводил.
А иногда, в углу двора собравшись
Для обсужденья наших детских дел,
Мы выдавали все секреты наши:
Кто что сейчас бы с аппетитом съел.
А в булочных уж появились булки,
В наших кишках рождавшие мечты,
И мы гурьбой ходили на прогулки
Вдоль их невыразимой красоты.
И как-то на пленарном заседаньи,
Где я присутствовать имел досуг и честь,
Мы обсуждали планы и предначертанья,
Кто как сумел бы эту булку съесть.
Один сказал: «За десять съем укусов»,
Другой за восемь был готов сожрать,
Но наш вожак, гроза окрестных трусов,
Пообещал , что съест ее за пять.
Но на беду его у одного мальчишки
В торговле вспахивали тетушка и мать,
Он вынес булку – так упали фишки –
И надо было делом подтверждать.
Первый укус кошмарно был огромный,
Но наш вожак свой рот не рассчитал,
Он рот себе забил как жерло домны
И, выпучив глаза, едва дышал.
Из глаз текла слеза, из носа сопли,
А слюни – он, бедняга, не глотал
И наши ободряющие вопли,
Наверное, он даже не слыхал.
Мне до сих пор неясно, непонятно,
Как проглотил он этот страшный кус,
Но это состоялось пятикратно –
Ведь это только первый был укус.
Он мучился, глаза его кричали,
Но, видя булку впереди всего,
Мы все завидовали, все слюну глотали,
Не соболезнуя страданиям его.
Еще четырежды мы зрели эту пытку,
Но дворовой закон суров и свят
И, если бы он прекратил попытку,
Утратил уважение ребят.
Те дни ушли в неведомые дали,
Я поседел и отрастил живот,
Да, мы тогда в Москве не голодали,
Но этот случай в памяти живет.