Отец, Исаак Нохэмович (Наумович) Гинзбург родился третьим ребёнком в семье портного Нохэма Абрамовича Гинзбурга и Хавы (Евы) Годовны (фамилии её я не знаю) в 1912 году, 5 мая. Бабка не работала, семью из четырёх детей кормил дед. Отец учился в гимназии. Сохранилась его фотокарточка: среди множества детей, где он в гимназической шинели и форменной фуражке. Отец родился в Киеве, на Подоле, под сенью церкви на Андреевском спуске, где в то же время жил Михаил Булгаков. Работал в Киевском паровозо-ремонтном депо.
В 1937-ом году окончил с отличием Московскую танково-техническую школу. «Евреец-красноармеец», — так он шутил. Сохранилась фотокарточка, где он в долгополой шинели и будёновке. Служить был направлен на Дальний Восток, где застал конфликты с японцами на Халхин-Голе и Хасане, но в боях не участвовал.
Году в сорок втором был направлен на Западный фронт, где служил на разных фронтах командиром ремонтной роты танкового полка. Войну закончил в Чехословакии, в Праге, где, как известно, бои были и после девятого мая сорок пятого года. Служил после войны до сорок седьмого года в городе Галле, на реке Заале, в Германии, куда «перетащил» и свою жену (мою мать), и где родился мой старший брат Лев. Жили они в не тронутом войной городишке у фрау Шмитт, у которой был сын Фреди, подросток лет четырнадцати. Есть фото, где добрейшая фрау Шмитт стоит на фоне своего дома и голубых елей и держит нежно моего запеленатого брата. Немцы уважали и отца, и мать, которые, кстати, освоили язык, что было для них просто, так как они знали идиш. Бедные немцы часто жаловались им на советских офицеров, живших у них. Те, уезжая в Союз, в качестве трофеев «выдергивали из-под них» различные вещи. «Гер капитен» и «фрау капитен» бегали в комендатуру заступаться за немцев. Отец часто разъезжал по Германии в командировки на трофейном мотоцикле с коляской. Благодарные немцы предупреждали его, чтобы он не оставлял эту технику без присмотра. «Мотоцикл не увезут, — говорили они, — а вот колёса снимут из-за дефицита резины». В конце концов так и случилось однажды. Мать возила в красивой невиданной пузатой немецкой коляске сына по городу. Жёны офицеров пугали её, что немцы её придушат, но мать совсем не боялась. Сохранилось фото брата в этой коляске со счастливой мамой над ним.
Мать рассказала пару интересных случаев в трамвае.
Как-то она, ещё беременная, ехала в переполненном трамвае, и рядом с ней были двое молодых немцев, явно только-только вылезших из военной формы. И вот она слышит, как один говорит другому: «Вот сейчас этот старик встанет, так я оттесню эту русскую, а ты сядешь». Так и случилось. Старик встал, а молодой человек бухнулся на его место вместо оттеснённой мамы. Мать по-немецки спросила: «Такова немецкая культура?» Те перепугались и стали оправдываться, что это, мол, раненый. «Где раненый? – продолжала мать. — На Восточном фронте? А кто его туда звал?!» На следующей остановке молодых людей как ветром сдуло из трамвая.
Другой случай вышел уже с русскими. На задней площадке трамвая, где ехала беременная мама, стояли с чемоданами молоденький, не нюхавший пороха
советский лейтенантик со своей «шмарой». Они приняли маму за немку. И вот девица говорит: «Прижми, прижми эту фрау!..» Лейтенант стал теснить маму, а она, по-русски выругав их, сказала, что она жена боевого офицера и сейчас доставит их в комендатуру. Те быстро исчезли.
В сорок седьмом году отец был перемещён в Союз. Как я понимаю, в связи с готовившейся депортацией евреев Сталиным. Отец, капитан танковых войск, дослуживал в Казани, в колонии «двойке», начальником литейного цеха. Зэки его уважали и никогда на него не покушались. Он, кстати, и сам ходил, как зэк – ссутулившись и сомкнув руки за спиной.
Мать, Ревекка Лэйбовна Блатт, родилась в 1912 году 26 апреля в Воронеже вторым ребёнком в семье тоже портного, Лэйба Еселивича Блатта и Стэры Мошевны (фамилии не знаю). Дед имел троих детей, и бабка тоже не работала. Тоже всех кормил. Мать училась в мединституте и закончила его перед войной. За ней, студенткой, в годы большого террора ухаживал молодой красивый энкаведешник. С какого-то момента с ним стало твориться что-то странное. Он сделался угрюм и молчалив. Мать спросила, в чём дело. И он, уведя её на пустынное кладбище, рассказал ей, какие ужасы творятся в НКВД. Вскоре он застрелился.
В те же годы на квартире у мамы жила сосланная вслед за мужем, кремлёвским геронтологом, известная скульптор, Вера Игнатьевна Мухина. Она давала маме поносить свои московские туфельки. Муж Веры Игнатьевны выражал уверенность, что московские бонзы без него не обойдутся. Так и вышло. Ссылка была недолгой. Он ходил зимой без шарфа. Говорил: «Не могу без комка снега на груди».
Где-то в те же годы по Воронежу бродил ссыльный полусумасшедший Мандельштам, и мне мнится, что его пути пересекались с мамиными.
Дед Лейбл, как уважаемый человек, был избран старостой Воронежской синагоги, габаем. Мать рассказывала, что он был очень добрым. Я его никогда не видел, и у меня страшная ностальгия по нему. До слёз.
С началом войны мама с родителями дважды эвакуировалась из Воронежа. Первый раз их вернули с дороги, так как немцев оттеснили, а второй, когда немцы окончательно « напёрли». Ехали в поезде в летнюю пору в зимней одежде, так как не знали, когда вернутся. В дороге эвакопоезд бомбили и расстреливали из пушек и пулемётов «Мессершмитты». Пикировали так низко, что были видны глаза лётчиков в больших очках. На время налётов поезд останавливался, и люди разбегались кто куда. Мать рассказывала, как дядька Арон, её брат, накрывал свою мать, мою бабку, своим телом. Рассказывала она о молодом лейтенанте, раненом смертельно в живот и умирающем в тамбуре. Рассказывала о ребёнке, в голову которого попал осколок бомбы, и она как врач запретила его матери выдёргивать осколок, так как младенец мог истечь кровью. Велела замотать рану и везти до ближайшей больницы.
В пути мама утратила документы. По прибытии в Казань скрыла, что она врач, так как боялась попасть на фронт. (Я её не осуждаю. Мне не стыдно.) Когда восстанавливали свидетельство о рождении, записали её не с двенадцатого года, а с восемнадцатого, так как она выглядела моложаво, и сочли, что она хочет раньше выйти на пенсию. Мать устроилась работать секретарём-машинисткой при военном трибунале железной дороги. Поступила в пединститут, где изучала английский язык.
Оттуда её «сдёрнул» в Германию мой отец, родители которого тоже были эвакуированы в Казань. Видимо, еврейские семьи познакомились, и так встретились мои родители. Библейская пара - Исаак и Рэвекка.
Кстати, Воронеж, оказывается, был разбит похлеще Сталинграда, и бои были пострашнее. Мама очень его любила и рассказывала о нём. Мечтала побывать, да не суждено было…
Родители рассказывали, как деды пострадали в гражданскую войну. Киевские – от петлюровцев, а воронежские – от шкуровцев. В Киеве петлюровцы таскали деда Нохэма по двору и били шашками: «Жид, давай золото!» Во дворе жила семья православного священника, попадья вышла с иконой и отбила деда. В Воронеже предков тоже защищали русские соседи. Так что все остались живы.
А из золота в семье было только два кольца. Одно – толстое, червонного золота, бабки Стэры, которое досталось на свадьбе моей жене и тут же было утоплено в речке Юшут в Марийской республике, где была свадьба. Другое кольцо досталось от мамы. Его она выменяла в Германии у немцев на чёрном рынке. Отец не курил, но получал папиросы с офицерским пайком, и мать выменивала у немцев различные вещи, что, было запрещено.
Ещё один «боковой, момент». Муж тётки Сони, старшей сестры отца, коммунист-еврей, был оставлен партией в оккупированном Киеве для подпольной деятельности и был схвачен немцами. Его возили по Киеву в назидание и страшно при этом терзали. Тётка Соня «подвинулась рассудком и таки осталась до конца жизни немножко не в себе». Непонятно только, была ли она в Киеве. Почему ж тогда не сгинула в Бабьем Яру? От мужа ей остались писаные красавцы дети: Зорик и Ира.
Я родился 15 июля 1951 года в Казани на улице Сабанче (ныне Фаткуллина) под сенью Азимовской мечети, которая (я убеждён) самая красивая в Казани. Сталину оставалось жить два года. Обитали мы в бревенчатом многоквартирном доме, где проживало много интересных людей. Но об этом позже… Квартирки были тесные и отапливались дровами. Отца в погонах я не помню, он донашивал шинель грубого сукна. При нас жила мамина мама, бабка Стэра, которую соседи называли Шура. Бабушку помню плохо. Запомнилась рука её в старческих чешуйках кожи. Запомнилось, как мы сидели у пылающей дровами кирпичной печки. В доме старшие разговаривали на идише, особенно, когда хотели что-либо скрыть от нас с братом. Бабушка умерла, когда мне было лет шесть, от костного туберкулёза. Я только недавно от своей двоюродной племянницы Наташи узнал, что она владела каббалой.
В квартирке был угол, где были свалены разные вещи. Я, маленький, любил в них возиться от скуки и однажды извлёк из этой кучи портрет в рамке, переплетённой красной и чёрной лентами. С портрета на меня взглянул красивый усатый мужчина в мундире. Я спросил отца, кто это? Отец, неловко засуетившись, отобрал находку, ничего не объяснив. Видимо, было время двадцатого съезда коммунистической партии. То время, о котором Галич пел: «То ль он вождь ещё, то ли нет уже…» Это был портрет Сталина.
Отец после увольнения в запас устроился на завод «Радиоприбор» (тогда ещё «почтовый ящик» 423) заместителем начальника механического цеха. Будучи на этой
должности, он оборудовал в школе, где мы с братом учились, класс уроков труда, по сути, мастерскую. Отец был в тяжёлых отношениях со своим начальником. Дома то и дело жаловался на «Порфирьича», Александра Порфирьевича Самойлова. На заводе страшно пили. «Порфирьич» это дело поощрял, а отец, сам непьющий, всячески боролся с пьянством. Но именно отца работяги и уважали. Помню, как-то я, ещё маленький, шёл с отцом вдоль заводской стены, и с нами поравнялся какой-то мужчина. «Здравствуйте!» — подобострастно проговорил он. «Здравствуйте!» — ответил отец. Когда мы разминулись, отец пафосно спросил меня: «Ты знаешь, кто это?..» «Нет», — ответил я… «Я тоже», — сказал отец. В конце концов, отец не выдержал и ушёл с должности замначальника цеха в бюро изобретательства и рационализации. Отец был единственным замом у «Порфирьича», а после него число замов доходило до семи…
Помню одно тяжёлое дело. Баню. Когда я был совсем маленький, дошкольник, меня мама брала в баню в детское отделение. Я очень стыдился. А совсем уж плохо было в раздевалке со шкафчиками и скамейками. Мама ставила меня, мокрого, на скамейку и доверяла вытирать своей знакомой, молодой, ядрёной, красивой девушке Любушке-голубушке, как её все называли.
Повзрослев, я ходил в баню с отцом. Мы не любили с братом этого мероприятия, так как предпочитали играть во дворе. Мне же это было особенно мучительно, так как банщик-татарин приставал ко мне. Мол, вот твой отец обрезанный, а ты нет. Грозился сию же минуту принести ножик и ликвидировать эту недоработку. Я страшно боялся.
В десять лет я повидался с отцовскими «предками». В шестьдесят первом году отец повёз всю семью в Киев. Тогда составы возили чумазые, чёрные паровозы. Ехали через Москву, где компостировали билеты, что показалось мне тогда весьма сложным и тяжёлым делом.
Дед Нохэм показывал нам с братом разные фокусы и потом спрашивал: «Ну, хороший дедишка?..» Он говорил с акцентом. Не то еврейским, не то украинским. Дед любил пиво и гонял подростка-брата с бидончиком за этим напитком, давая ему за услугу мелочь на мороженое.
Бабка Хава была тучной красивой старухой с орлиным еврейским носом. Отец пошёл в неё, и нос у него был не то что орлиный, но просто как у какаду. Соседи по улице спрашивали маму: «Чего это ты вышла за такого еврея?» Принимали её за русскую. Горбинка на носу проявилась у моей дочери. У сына же – нет.
Мы с братом работали на заводе «Радиоприбор», где работал и отец. Я, как допризывник, был обязан посещать курсы молодого бойца при заводе. Курсы вёл майор-танкист запаса Вострухин Александр Филиппович (совсем Македонский). Однажды на занятии он заявил, что евреи и цыгане не воевали. Я покраснел и промолчал. Потом рассказал это отцу, и он на партсобрании призвал Вострухина к ответу. Мне же отец сказал, что евреи, «в относительном виде к численности», стоят на первом месте по числу героев Советского Союза.
2017 год, апрель