Судя по войлочным кошмарным снам, похожим на половики,
пересохшие и потому ломкие веники,
на лучи, пронзившие коричневую тесноту в сарае
тонкими плоскостями, словно специально сделанными
для иллюстрации листов учебника геометрии,
до внутренней чистоты мне далёко, как рефлекторной собаке,
склонной к задумчивости не больше, чем склонно
к ней второе склонение глаголов русского языка.
Приговоренный к жизни может жадно смотреть на латунную ручку двери,
на луч, ослепительный, как укус, разбившийся в дребезги на этой ручке.
Ослепительно осветительный луч.
Странно, что в этом процессе, тяжелом, как виноградные бусы,
извлекаемые из воды, никто не нашел очевидного смысла.
Как будто людям все равно, что извлекать из воды –
несбалансированные хрустальные люстры Зимних дворцов
или кольцо нибелунгов с подвесками тяжких бриллиантов.
Озёрный романтик третий день болен - его тошнит известью и поташом,
лягушками и комочками шерсти – собственно, это уже не новость –
тотальная пошлость мира, полного голых бегунов и бегуний,
бьющих в бубны сакральными пестиками и тычинками.
Наверное, так надо подводным лодкам, тонущим в белой талой помаде
у берега омерзительного померанца и скрипучего коромысла.
Психотерапевт Х. - это не символ, он в самом деле начинался на Х - по дороге в свой кабинет поднял весеннюю собачью какаху - отбеленную талым снегом и солнцем, как бы окаменевшую - видимо, собака глодала кость, - абсолютно безупречной формы, какую принимает воздух, выпущенный ртом со странным звуком "ПУОУП".
- Ты должен стать кем-то другим.
- Почему?
- 1). Потому что оставшемуся собой, тебе никто не заплатит.
- 2). Потому что оставшегося собой, тебя никто не полюбит.
Положи перед собою на стол экскремент и думай: вот, это я. Я - собачье дерьмо.
Я должен думать о себе, как о себе думают люди в тюрьме. Я в тюрьме.
Я того заслужил. Меня посадили в клетку, потому что я зверь.
Не человек. Я худший из худших. Бог ненавидит меня. И поделом.
Мне никогда не везло, и не могло повезти, потому что я то, что лежит на столе.
Все остальное - фантики, я предатель, изменник, отступник,
я убил всех, кто меня полюбил, а уж тех, кто меня ненавидел - подавно.
Я прошу тебя, Ангел Алёна, войди в меня - вытесни,
все что там было - безжалостно, чего там жалеть?
Ничего, кроме смрада и тлена, ничего.
По совести если - там ничего, что нужно было бы сохранить,
включая и крючья подъемных кранов, за ушко да на солнышко поднимающих
то, что не стоило извлекать из глубин древнерусских трясин.
И тем более, обозревать их трусоватое колыхание.
Сломанный барометр, африканская маска, горсть карбида,
светящаяся фосфорная пластмасса, ишиас из изюмной Киншасы,
четыре кошки, глупевших раз от раза все больше,
ушедшая любовь к животным, включая женщин, чужие до жути люди –
все, мой Ангел, все они - чьи угодно, только не мои, никогда не мои,
и в конце концов, разум, сознающий, что все это –
музыка, темперированные клавиры, порхающие мотыльки хоралов,
россыпь клавишей и партитур, музыкальное сопровождение скорби подонка –
скорби о бытии собой.
Там-та-татам. Бегемотопотам.
Где-то в окрестностях плохих кварталов
пробирается с фонариком Фома Милеин.
Тьма пожирает фонарик, как шоколад поглощает фундук
в рекламе расплавленной массы.
Посмотри на меня. О Господи! Как ты можешь любить этот хлам?
Убей меня и войди в меня, если моя оболочка ценна.
Я устал от себя. Я себе надоел.
У меня болит голова. И болезнь называется "Я".
Простите меня, я так и не стал другим.
А вы все - другие. Вы стали.