Электрический трепет приберет к рукам дрожь холодных розовых дров.
Музыка серебряной Амирис сверкнет как роса на яблоке утром холодного лета.
Внутреннее пространство скрипки полно акустической пустоты корабельного храма,
что убедит нас: да, скрипка – это машина, и душа ее состоит из колес.
Черные сны полярных ночей приводят ко мне чужую фамилию,
ты знаешь, кто эта женщина в саже размазанного по щекам ада?
Она не желает ни китайского аниса, ни французского монпансье.
Лучше рожей – в собственные слезы, и, желательно, навсегда.
Нас очень мало – воспитанников сметаны и ласкового любопытства:
а что у тебя внутри? Масло жожоба? Жалобы экономики? Палки-копалки?
Финальный дайв и кольца длинной дистанции вспороли пернатые потроха
и посыпалась нам на потеху дешевая правда, дорогая и нужная только лжецу.
Капиталисты смазывают ступицы "Аурусов" слезами вдов и сирот.
Плакальщики и плакальщицы дерутся за рынок сбыта.
Часы отмеряют щелчками сухостоя и кордицепса
механический секс с маразматиком в комнате макраме.
Моя душа пугает меня, дергая за давно оборванный нерв.
Слезы сползали подобного улиткам, оставляя блестящие линии,
собственно, именно так они все и стёрлись в конец.
Окружающий мираж прощает меня и обнуляет дату.
Корабельные лестницы ведут в трюм, где накоплена мудрость и трупы врагов.
Мертвые фонари не видят, не слышат, не имеют мнения ни о чем,
свидетели без свидетельств, они выдают только белые аттестаты.
Ей будет 16, и в результате какого-то странного разумения,
а может, недоразумения, она разлюбит меня.
Школа – место где из тебя сделают социальный товар,
налепив тебе на лицо твой ценник.
"Итак, мы поставим спектакль твоей судьбы".
Простите, а как?
"Как попало. Нам наплевать".
О, противный борзой баснописец, кривой выпрямитель нравов,
зачем вы мешаете петуху повысить самооценку кукушке?
Это его любимое зеркало, где же еще ему отражаться?
Похоже, вы страдаете сковородилёзом -
только и можете, что бить сковородкой по головам,
да и то выскочив из-за угла и сразу же заскочив за угол.
Дружелюбие противоестественно, так что приложим усилие,
естество ничего не сделает за тебя.
Ценителей нет, целительниц – единицы, все сидят на мели и ждут бурлаков.
Я пою стрептоцид абсолютного рельса,
перлюстрированные небеса льют жидкий гипс как кефир.
В мое горло, выстрелившее восторгом, вливают блестящий Адольф.
Попробуй еще этих сахарных викингов и выпей немного Эллада.
Нас готовят к ноябрю декабрьских созвездий,
к фотоаппаратам хрустящей старости и бокалам с гранатовым краснобаем.
Бред интереснее металлолома.
По краям маленькой скатерти были петлевые путы макраме,
ты, вернее, он, накрывал ею столик.
Он никогда не был умен, а под старость еще и оглох.
Но в его жизни был смысл, потому что иначе
мы все опустились бы до пассивной мизантропии или активного геноцида.
Противники эвтаназии уверены: ее станут использовать для устранения
слишком родных и избыточно близких.
Кажется, мне удалось попасть в его населенный пункт,
всем живым удается заселять населенные пункты.
Затем у дверей собралась толпа – то ли приехала скорая помощь,
то ли какой-то скандал, это было как свеча в кладовой –
мрак, сны, тишь – и свет во тьме светит. Видимо, скоро погаснет.
Рассвет как всегда равнодушен к мольбам вянущих в вазе цветов.
Удивительно, что каждая бомба попадает строго в свою воронку,
а пешеходы тщательно наступают только в собственные следы.
Пожалуйста, вникни и выкини все это на помойку.
О, дивный фавн негоцианта! Ты повертываешь склянку в лучах,
и они, преломленные, звенят как металлический треугольник.
Загрузи гидразин в Немезиду. Мы будем низвергать небо и сотрясать основы.
Не тебе выбирать с кем делить историческую судьбу, потому что судьба,
доигравшаяся до последней стадии ожирения,
уже слишком слепа и абсолютно бессильна во всем,
что касается заводной доброты и ритуальной заботы,
она как трамвай с мертвым вагоновожатым, увозящий тебя не туда.