Полная версия
https://www.proza.ru/2014/09/19/421
Декабря дней 2, 6, 4 , 3, 9, 7, и далее 8, 10, 6, года 1908 от Р.Х.
Два дня идет снег. Мир оделся белым, деревья в саду согнулись под тяжестью наледи и стоят, точно плененные великаны, безнадежно опустив долу корявые руки.
Темнеет рано, гуляю с утра, старясь захватить побольше света. Солнце уже неделю как исчезло, небо обернуто белым клубящимся пологом, откуда неустанно сыпет ледяной горох. Порывы ветра бросают зябкие пригоршни снега в лицо, норовят попасть за пазуху или под воротник. Побродив немного, замерз, и памятуя твои наставления беречься простуды, позорно бежал домой. Возвращался через парк, где в тени аллей стоит дворец наш, рубленный из сосновых бревен, благословляя мужичков-строителей, спасающих нас от холода сурового севера.
Зимой в Продувном скука, соседи разъехались, день кончается с темнотой. Новомодное электричество неведомо в здешних краях, да и едва ли случится в ближайшие годы дотащить провода от железной дороги в Петухах, где судя по слухам, недавно осветили станцию. Вечера тягостны, не люблю работать при свечах, хотя многие и находят это романтичным, пеняя мне, что все русская классика написана при их мерцающем свете. Ну да я не литератор, и стараюсь побыстрее сделать эти записи до наступления ночи.
Вчера прибегала прислуга с письмом от Баскакова. Он тоже скучает и просится в гости, что меня весьма порадовало. Вот только не знаю, доберется ли сосед по такой погоде, не повернет ли на полпути.
Дорогу замело вровень с полем, и местами не видно колеи, а лишь сугробы, и легко сбиться с пути. Тем не менее, велел истопить баню и заказал в деревне парной телятины. Матрена целый день колдовала у печи, извлекая из ее утробы румяные пироги и жаркое.
Исконный русский напиток, настоянный на калгане, мяте и березовых почках, заготовлен и избытке и загодя помещен на мороз. Так что я во всеоружии и готов к приему гостей.
Придумал я и кое-что особенное. Еще летом случилось мне познакомиться с окружным лесничим. Иван Максимович Елисеев оказался человеком образованным, что само по себе редкость в нашей глуши. Учился в Казанском Университете, но за участие в студенческих беспорядках был исключен. Быстро разочаровавшись в политике, перебрался во Владимир, где на железной дороге служил его дядюшка. Тот помог ему с устройством на службу, и с годами Иван Максимович возглавил волостное лесное хозяйство. Меня в нем привлекла прямота и нелюбовь к охоте.
Будучи по своему складу более созерцателем, чем вершителем, Елисеев часами мог рассказывать о целебных свойствах трав, устройстве деревьев и лесной жизни зверей. Он жадно выспрашивал о моих тропических путешествиях, и искренне горевал, что не был со мною в нетронутых чащах Америки и Азии, среди неведомых цветов и птиц.
Иван Максимович подарил мне удивительный рецепт водки, настоянной на свежем хрене. Напиток, согласно Елисеевской прописи, настаивался не более часа, после чего фильтровался и отправлялся на мороз. Полученная водка хранила нежный, едва различимый, холодный аромат, выгодно отличавший «Елисеевку» от грубых настоев бурого цвета, на версту разящих хреном, от которого слезились глаза и закладывало горло. С тех пор, по моему наущению, Матрена прятала в чулане тайный ларец, где вдалеке от охочей до выпивки прислуги, будто мудрость древняя, хранился запечатанный штоф «Елисеевки». Выпивать ее, согласно поучениям Ивана Максимовича, следовала не спеша, из предварительно охлажденных, запотевших ребристых рюмок, что были им подарены в один из визитов. Тягучая, слегка светящаяся влага замечательна шла под свежеиспеченную пшеничную булку с деревенским маслом и астраханской икрой, как впрочем и с ржаным ломтем и малосольным огурцом домашней закваски.
Позднее Иван Максимович усовершенствовал ритуал и убеждал меня, что наилучшей закуской под «Елисеевку» традиционно является горячий мясной пирожок, увенчанный ломтиком масла и ложечкой малосольной севрюжьей икры, где каждая икринка лежит отдельно и рассыпается по языку серой упругой ядрицей. По его словам, правильное сочетание водки, икры и мяса позволяет «дар волшебный обрести» и «тайник постичь». Подвыпив, Елисеев выражался витиевато, но прямота его характера быстро брала вверх , и он щедро делился новой задумкой или рецептом, которых было великое множество.
Родственник лесничего промышлял в низовьях Волги, и исправно снабжал Елисеева икрой и прочими речными дарами, коими он одаривал и меня в обмен на рассказы о джунглях Гватемалы и розовых фламинго Туниса.
Со мной Иван Максимович общался уважительно и на «вы», не позволяя себе фамильярности даже будучи в изрядном подпитии. Периодически он наведывался с женой, печальной блондинкой с прекрасными синими глазами, которая все более мрачнела с каждой поглощенной им рюмочкой, и чувствовалось, что радость пития служит в их семье яблоком раздора.
Временами Елисеев надолго исчезал, и так же внезапно появлялся, привозя корзины удивительной снеди, запечатанный бутыли с неожиданными напитками и ларцы, покрытие резьбой или росписью местных умельцев. Со временем , мой дом наполнился этими примитивными и грубоватыми, но милыми народными игрушками, с которыми Иван Максимович связывал коммерческие виды, надеясь, верно, что мои знакомые и связи помогут ему в этом. Увы, я менее всего торговец, и надеждам моего друга не суждено сбыться. Редкие гости скептически оглядывали мою коллекцию, добытую, по выражению Елисеева, из самой народной гущи.
Много больше интереса вызывали винодельческие и кулинарные опыты Ивана Максимовича. Помимо уже упомянутой «Елисеевки», сюда следует отнести вино из черноплодной рябины, облепихи и одуванчиков, бесконечные варианты пьяной вишни и весенний салат, состоящий из сладких набухших почек неведомых мне растений. Впрочем, сам автор не отрицал, что нескольких стружек лука, а также огурцы и помидоры делают его изобретение более съедобным.
Здесь записи прерываются. Продолжение на следующий день, девятого декабря.
Неустрашимый Баскаков приехал затемно. Вроде и не далеко было, но по его признанию, проснулся нынче не рано, да и ехал не спеша. Возок дважды съезжал с дороги, а когда стало темнеть, кучеру почудился на опушке волк, и он стал ныть, требуя остановки в соседней деревне. Иван Федорович просьбе не внял, справедливо полагая, что кучера скорее влечет деревенский трактир, нежели пугает мифический хищник. Храбрость Ивана Федоровича укреплял шестизарядный кольт, с коим он не расставался со времен мужицких волнений пятого года. Так, понукаемый хозяевами и непогодой, незадачливый ямщик добрался до нас, когда метель улеглась, а снежный мир погрузился в волшебное мерцание ночи.
Баскаков прибыл не один, а с неопределенного возраста гостем, рыжеватым тщедушным мужчиной с неопрятной бородкой и редкими усишками. Одет приезжий был не по погоде, в куцую инженерную шинель и обтрепанную фуражку, и выглядел рядом с дородным, укутанным в бобровую шубу Иваном Федоровичем как нашкодивший ученик перед директором гимназии.
Баскаков славен на всю округу как либерал. Ходили слухи, что его увлечение марксизмом привело к неприятным объяснениям к полицмейстером, и что гостями его поместья периодически бывали разные темные личности. Недруги его клялись, что Иван Федорович прячет беглых каторжников, надеясь прибегнуть к их защите, случись опять мужицкий бунт. Надеюсь, дело до этого не дойдет, и не понадобятся ему ни кольт, ни заступничество опальных революционеров.
Пригласив гостей внутрь, я немедля приказал накрыть на стол, и, не дожидаясь ужина, предложил согреться «Елисеевкой». Идея моя была встречена с воодушевлением, и вскоре мы, расположившись в изрядно натопленной гостиной, вступили в привычным русский разговор об устройстве мира, несовершенстве власти и особом пути нашей измордованной державы. Не сказать, что я большой любитель политических склок и сплетен, но надо признать, что Баскаковский гость оказался совершенно необычным экземпляром, особенно на фоне сопливых нигилистов раннего школьного возраста, кои, по моим наблюдениям, весьма подвержены инфекции социализма.
Забавно, но мне везет в последнее время на гостей, озабоченных народным счастием. Вспомнить хотя бы господина Топорина. Надо признать, что Баскаковский приятель оказался много интереснее и умнее, а внешность его весьма обманчива. По потрепанной шинелькой обнаружилась личность, полная оригинальных, впрочем отчасти чудовищных идей.
Отогревшись и заметно порозовев, Владимир Владимирович Бельский, как звали моего нового знакомого, сочно захрустел огурцом, и продемонстрировал недюжинный аппетит, поглощая пироги с визигой и картошкой, не забывая потрясать наши провинциальные души событиями обеих столиц. Сразу же обнаружилось, что наш гость заядлый поборник народного счастья, хотя нарисованный им путь в прекрасное завтра, озадачил бы и самого ярого ниспровергателя основ.
Со слов Владимира Владимировича получалось, что бунт пятого года – это лишь проба сил, а главное конечно же впереди. Царизм обречен, дворянство будет растоптано и уничтожено, а трудовой народ, прибрав к рукам имущество и землю своих гонителей, построит новый чудный мир, полный добра и справедливости.
Похоже Баскаков уже слышал нашего гостя, и лишь посмеивался, когда Бельский не повышая голоса, мягко, если не вкрадчиво, втолковывал нам, будто несмышленышам, что лишь применения безжалостного («рафинированного», по его определению) насилия позволит быстро построить общества нового типа и никакой демократии, господа! Власть будет в руках специально отобранных представителей рабочих и крестьян, проверенных в истребительной войне против старого мира.
Тут не выдержав, я поинтересовался, нельзя ли обойтись без войны. Быть может, выделить устроителям царства добра кусок земли где-нибудь в Сибири и дать возможность поупражняться друг на друге. По результатам эксперимента можно было бы судить, стоит ли игра свеч, и так ли прекрасно новое общество, чтобы ради него начинать «истребительную войну». Очевидно, тут во мне заговорил ученый, привыкший с сомнением встречать любую гипотезу, не подвергнутую проверке. На минуту Владимир Владимирович задумался и замолчал. Очевидно моя сентенция застала его врасплох, и ответ на нее не был известен.
Воспользовавшись этим, велел подать десерты и дальнейшая беседа протекала за чаем с медовиком и тягучим Крымским хересом цвета глаз несравненной Эсфири, что подарила мне бутыль драгоценного напитка в благодарность за пустяковую услугу, оказанную ее отцу. Будучи в Ялте в гостях у местного акцизного чина, я всего лишь замолвил словечко, упомянув ее почтенное семейство в числе первых виноделов края.
Но тут Владимир Владимирович оправился от моего, по его выражению, интеллигентского выпада, и продолжил повествование о грядущем и неминуемом счастье. Ответ Бельского меня не обидел, ибо никогда не желал быть в толпе, а роль интеллектуала подразумевала эгоистичное стремление быть вне любой стаи. Гость наш, напротив считал принадлежность к стаду (или, как он выразился, к классу) главным признаком человека, отвергая роль личности как таковую, считая индивидуальность вредным пережитком, подлежащим чему? – правильно, уничтожению.
- Вспомните, - настаивал Владимир Владимирович, - Господь, направляя евреев в землю обетованную наказал уничтожить жившие там народы. Ну чего проще! Послушались бы Господа, жили бы сейчас припеваючи, единственное племя во всей отданной им стране. Но нет, проявили преступное слюнтяйство, пожалели женщин с детками. И вот пожалуйте, тысячи лет войн и евреи рассеяны, а потомки помилованных ими деток размножились и хозяйничают в Палестине, где по замыслу Божьему и духу их не должно было быть. Нет, господа, не надейтесь, пощады не будет. Нельзя отрезать половину раковой опухоли и надеяться на выздоровление. Пусть большинство погибнет, но оставшееся ядро, лучшие из лучших, создадут мир, свободный от рабства и угнетения.
Любопытно, как революционеры всех луев упорно возвращаются к идее насилия как универсальному инструменту решения любых проблем, будь то создания великорусского патриархального рая или уравнительного социализма. Мне почему то кажется, что в основе этого сходства лежит примитивный страх. Будущие правители просто боятся людей независимых и умных, могущих их высмеять или предложить кое-что получше и поживее просчитанной на арифмометре формулы нового (или старого) счастья. Вот и рождается суеверная боязнь, как бы слишком умные не намутили, не испортили чистую идею, так что уж лучше сразу убить, и желательно посвирепее и побольше, с детьми и родственниками. Да и стая (то бишь класс), глядя на такие расправы прикусит языки, а кто сохранит способность думать и вовсе прикинется глухонемым. А тут уж и до рая рукой подать.
Владимир Владимирович выслушал мои возражения молча, но по его выражению лица я понял, что меня прикончат первым. Да, воистину, не оскудевает земля Российская талантами, один другого краше. Куда ж от них деваться? А ну как действительно эти господа доберутся до власти? Уж лучше оказаться подальше от родных берегов, когда нашего брата интеллигента начнут вешать на крюки для мяса. Может податься в Америку? Там , вроде бы, пока не слышно о социализме. Хотя вот Бельский толкует о мировой социальной революции, но это уж шиш, куплю кольт, как у Баскакова, и спрячусь на ранчо в какой-нибудь Оклахоме, там вы меня не отыщете, господа марксисты.
Теперь об удивительном. Расспросил Владимира Владимировича о его происхождении, и представьте мое изумление, когда выяснилось, что он потомственный дворянин, а его батюшка проживает и ныне в поместье под Симбирском.
- Выходит, - не утерпел я, - что и вы, и ваши родители подлежат истреблению. – Бельский в ответ вальяжно улыбнулся, обнаружив ровные белоснежные зубы. Очевидно, ответ на мой вопрос был заранее известен, и не я первый, кто пытался поймать его в столь нехитрый капкан.
– Революция отменит классы, - провозгласил он тоном университетского профессора. - А дальше трудовой народ решит, кто из прежних эксплуататоров поддается перевоспитанию и полезен новому строю, а кто нет. Сор будет выкинут за пределы жизни, а нужные представители старых классов могут быть использованы на благо народа. Новая жизнь не оставит места родственным чувствам, и если потребуется, я лично приведу в исполнение революционный приговор, будь то мой отец или брат.
- А ведь не врет, - мелькнула мысль. - У такого и правда рука не дрогнет, и никаких интеллигентских штучек, затвор на себя, залпом огонь. Прощайте, папаша, общество в вас не нуждается.
Во взгляде Владимира Владимировича мне почудилось нечто библейское, привиделся Авраам, выбирающий тесак для сына. С такой верой и напором вы весьма недалеки от власти, господа социалисты. А кровью Россию не напугаешь, она ее любит и зовет, требует в награду за веру и почитание. Интересно, как он толкует библию. А ведь многим понравится. Недоделали евреи, пожалели невинных, а мы доделаем, и пусть кровь рекой во имя счастья. Ради такого дела, можно и сына, и отца рубануть; вот Авраам не рубанул, а мы запросто...
- Красотизм, - загудел Баскаков, отмалчивавшийся целый вечер. – И как скоро, любезнейший, следует ожидать революции? - Иван Федорович постоянно изобретал новые слова и «красотизм» в его словаре обозначал идею оригинальную, и потому, интересную.
Бельский потупился и признался, что дату назвать не в состоянии, и хорошо бы случилась какая-нибудь общественная катастрофа, война, голод или эпидемия, а лучше бы все вместе, чтобы добить пошатнувшийся царизм, поднять одичалый народ на угнетателей. Мы с Баскаковым переглянулись и дружно потянулись за водкой. Дальнейшая беседа была ничем не примечательна. Владимир Владимирович беспокоился о невесте, что лечилась на водах от непонятной женской болезни, чисто по-русски сетовал на безденежье и дороги, и казался нормальным, потраченным жизнью интеллектуалом, не могущим найти применения своим знаниям и амбициям.
Легли далеко за полночь. Я не спал и думал, что невеста Бельского, видимо, тоже не рабочего происхождения. А ну как придется и ее по горлу тесаком. Но бабы ведь несознательный народ. Вдруг не проникнется девушка идеей светлого завтра, будет выть, извиваться и норовить удрать с жертвенного камня. Это тебе не идейный Иаков, готовый смиренно принять Божественное железо.
Думайте, революционеры из дворян с университетскими дипломами. Крепко думайте, как от салонных бесед с примерами из Библии шагнуть в рафинированное зверство. Может статься, что захочется назад, в жарко натопленную социально чуждую гостиную, к водочке с икрой на белой булке и копченым окороком, да поздно будет. Нетрудно раззадорить палачей, мудрено остановить, ибо вкусивший крови русский народ станет чудищем, не ведающим преград.
Боже, Боже! Что творится с тобой, Россия. Топорины и бельские рвут тебя на куски, каждый тащит в свою сторону с криком «Мое! Я знаю как! Не мешайте! Зарублю, перевешаю! Остальным – счастье».
А наша ученая элита, властители дум хороши. Заигрывают с чернью, зовут мужиков к бунту, выдумали какую-то вину перед народом. Ведь доиграются, разбудят зверя, а уж он то порвет и друзей и врагов. И тогда вам, витии будущего, не спастись. Ваши кровавые туши и мое бледное интеллигентское тело будут висеть на соседних крюках.