Эбеновая магия боков
притягивала детские ладошки
запретным плодом, стоя на окошке
нагою, без пригляду, без оков
фанерного чехла и саркофага
(по совместительству). Лоскут пока не флага
оцепеневшая ещё тянула лапа
ко рту железному с остатками зубов
(из челнока и верхнего регистра),
застывшему с гримасою неистовства.
По кумачу, несмётанному, чистому
недоспешил едва заметный след,
штрих-код, слегка похожий на трилистник,
но только наизнанку перелистнутый,
лавсановым остовом наперед.
Ещё держала шёлковый послед
рукой стальною, на ветру осинкой
трепещущую плоть, в потуге родовой,
намаявшись, заснувшая машинка,
дождавшись, чтобы вышла за водой
мне - баба Катя, повитуха - Зинке
(так нарекла свою "девицу" Зингер,
в провинциальном городке России,
моя Катюша, обожжённая войной).
И вместе с ней дождавшись звёздный миг,
когда прощально всхлипнет половица
последняя, чтоб следующий вскрик
сберечь навстречу бабушки с криницы,
запретам всем и клятвам вопреки,
с кроватной выси вниз бросалась птицей,
спасать послед из Зинкиной руки,
презрев возмездье дедовой клюки,
что иногда, приветом детства, снится.