КАДИШ
И снова Элул... Этот месяц возник внезапно
из оранжевых галлюцинаций перезревшего лета —
когда глазуньей сгоревшей бежит на запад
раскалённое солнце... Где-то, где-то
алеет тот красный камень между некошенных трав,
средь бессудебья повиснув над вечным покоем —
и снова горечь потери без сладких приправ
сжигает раскаяньем душу... Такое
пережить немыслимо без рубцов
и кровоточащей, незаживающей раны —
и если в сюжетах нельзя обойтись без концов,
то, значит, жизнь — это худший из всех романов.
Тебя поглотила степная ширь —
там, где прежде лишь сокол-сапсан да дикий кочевник
постигали пространство — и неба Псалтырь
над тобою простёрта с тех дней плачевных...
Каждое утро смотрю я в глаза,
в коих нету и тени укора...
Сегодня проснувшись, я снова сказал:
"Скоро, папа, — теперь уже скоро..."
Шестое Элула... В двери стучится судьба —
с каждым годом всё строже, настойчивей, тише...
Я шепчу: "Итгадаль, иткадаш Шмей Раба" —
слова поминальной молитвы — Кадиша.
6 Элуля 5777 года. Эрец Исраэль.
* * *
Чем дальше отстоят по времени трагические события Второй мировой войны, тем меньше шансов описать события, происходившие тогда, из уст участника или очевидца. Думаю, что не только это поколение почти полностью покинуло мир земной (а самому молодому участнику сегодня должно быть уже за 90), но и еще ныне живущее поколение тех, кто пережил войну ребёнком, уже можно отнести к разряду долгожителей. По прошествии 70 с лишним лет после окончания Великой Отечественной войны – самой драматической, жестокой – и вместе с тем самой героической – фазы Второй мировой – уже практически невозможно определить достоверность многих мемуаров и воспоминаний, а некоторые истории выглядят просто, как легенда или нереальная, выдуманная сказка. Проблема усложняется еще тем, что и при жизни многие бывшие фронтовики вспоминали эти годы весьма неохотно, а то и вовсе молчали – причём именно те, кто прошёл весь этот ад от начала до конца, и беззаветно, не прячась и не дрожа за свою жизнь, смело отдавали её за правое дело. Вспомним случай с Александром Печерским – организатором и руководителем первого и единственного успешного восстания узников нацистских концлагерей. Когда на экраны вышел фильм Дмитрия Хабенского «Собибор», главного его героя уже не было в живых. Александр Аронович Печерский умер 19 января 1990 года в Ростове-на-Дону, дожив своей век скромным пенсионером, практически в полной безвестности. В 1945 году он написал книгу воспоминаний о Собиборовском восстании, но она не получила широкого распространения, а в годы борьбы с «космополитизмом» и вовсе была изъята из продажи и библиотек. И с тех пор книга больше не переиздавалась.
Мой отец, Моставлянский Самуил Соломонович, светлая ему память, относился к разряду таких «молчунов» - пройдя рядовым пехоты («Ванька-взводный» так он шутливо себя называл), а затем офицером разведки, всю Отечественную войну – начиная с июня 1941 года и по январь 1945 года – с перерывами на излечение от ранений, он говорил об этом периоде своей жизни крайне редко и скупо, а если и рассказывал о каких-то героических эпизодах, то это были рассказы не о себе, а о своих боевых товарищах-однополчанах. Это «табу» на воспоминания о прошлом можно объяснить не только его гипертрофированной скромностью, но и тем фактом, что, дважды отсидев в сталинских лагерях и тюрьмах (до – и после войны), он как бы оберегал нас, своих сыновей, от своего кошмарного прошлого, стараясь сделать наше детство как можно более – если не счастливым, то, по крайней мере, безопасным. Сказывалась и огромная разница в возрасте – когда я родился, моему отцу уже исполнилось 47, и он, видимо, до конца своих дней считал меня «несмыслёнышем». Поэтому мои воспоминания об этом героическом периоде его жизни – да и всей его жизни в целом – основаны на рассказах его родной сестры, моей тёти Ревекки Соломоновны и её сына Семёна, да редких откровениях самого отца, сделанных на нечастых в нашей семье застольях, среди гостей которых бывали и его однополчане. Должен признаться, что и довоенная жизнь моего отца больше является предметом догадок и косвенных свидетельств – об этом периоде своей жизни он вообще не вспоминал по вполне понятным причинам: прожив около 17 лет за пределами Советского Союза, он был впоследствии осуждён и приговорён к 25 годам лагерей строгого режима и «без права переписки» по статье 58а (пункт уже не помню). И только смерть Сталина скосила этот срок «всего лишь» до 3-х лет. И хотя потом наступила хрущёвская «оттепель», а за ней – относительно «вегетарианские» годы брежневского «застоя», отец был полностью реабилитирован только накануне 30-летия Победы. Это была образцово-показательная, вернее, «показушная» реабилитация – отец был официально приглашён в Кремль, где сам Подгорный возвратил ему все ордена и медали, отобранные во время обыска и ареста в 1950-м году. Я отчётливо помню этот момент – поскольку поехал в Москву вместе с отцом. Я ждал его несколько часов в Александровском скверике напротив входа в Кремль. Потом я увидел, как его, пошатывающегося тщедушного старика (хотя ему и было-то всего 65 лет), вёл под руки офицер милиции (со стороны могло показаться, что милиционер ведёт подвыпившего старика в вытрезвитель). В руках он держал аккуратный кожаный чемоданчик с возвращёнными наградами (которые впоследствии были отобраны у меня на таможне в 1990-м году во время репатриации в Израиль; средний брат, провожавший нас в аэропорту Шереметьево, с трудом вырвал их из цепких рук наглого таможенника). Ноги у отца подкашивались, руки тряслись, а морщинистое лицо было залито слезами. Таким я его ещё никогда не видел. После этого папа прожил всего 11 лет - и до последнего дня держал возле кровати маленький саквояж с бельём и вскакивал с постели, заслышав визг автомобильных тормозов.
http://stihi.ru/2019/08/19/674