I.
Размытый контур площадей,
седое марево в проёмах
тяжёлых плит.
Избыт ничей
прогорклый воздух на изломах.
Чадят устало фонари,
явив свечение медузы...
Когда бы нам оговорить
недопустимость перегрузок
стихосложения извне
где недозволенное – стыдно.
Мерцает голос в глубине,
чья сердцевина беззащитна
перед свирепствующим днём,
где всякий звук очеловечен.
Предтеча истины ведом
одним единственным, что вечно.
II.
О месяц – острые края –
мне обжигаться раз за разом.
Своё, лекалами кроя,
распространяем дух проказы
по полотну белёсых тел
и нежных лиц густой пшеницы.
Кудлатый пух с небес летел
и растворялся на страницах.
III.
Предначертание во всём,
что не имеет строгой формы.
Воды зеркальной окоём,
да рты, что требуют прокорма
для продолжения основ
и рода Ирода (простили),
но с поводков спуская псов
«ату, его!» не позабыли.
А значит злое время зря
не убивало, но казнило;
в бугристых всполохах заря,
меч – закаляемый в горниле –
ждёт, как обычно, час зеро.
Всё повторяемо по кругу.
Инакомыслящее, прочь,
за Мариуполь и Калугу.
IV.
Стихотворения – табу,
изгои бедствующей прозы,
чьи звуки медленны.
Прибудь,
на городьбу закатный козырь
и распусти мне рукава,
обдав сухое горло словом!
Толпа пусть молвит «не права»,
но я то знаю, поцелован
в гортань поющих тонкий слог.
Все смыслы вон, речи́ музы́ку,
чей абрис гендерный сберёг
от слуха верующих рыку.
Сквозь одиночество ветвей
видны звенящие аккорды,
летящий голос всё сильней,
а разлохмаченные морды
снующих псов среди дерев,
слюной исходят вдоль от скуки...
И тут уж критик, присмирев,
ведёт моих под белы руки.